Э Кэнтон - Аврелия

— Такая причина для суда не имеет значения, — произнес претор.

Это означало утверждение в правах Парменона.

Потом он перешел к слушанию других дел.

— Я ничего не понимаю, — сказал Цецилий.

— Ты не понимаешь? А это значит, что, если завтра ты мне не уплатишь десять тысяч сестерций, я тебя обращу в рабство, — грубо сказал Парменон, удаляясь.

Цецилий все понял… Но, по древней пословице, десяти сестерций под копытом козла не найдешь, и несчастный не знал, как предотвратить беду.

— Этот Парменон слишком уж легко выиграл процесс! — сказал какой-то человек, следивший за ходом дела и стоявший рядом с Цецилием. — Марк Регул даже плечами пожал, — прибавил он, стараясь, чтобы его слова были слышны как можно отчетливее.

У Цецилия, расслышавшего эти слова, появилась надежда.

— Кто этот Марк Регул и что он сказал? — спросил несчастный, приблизившись к незнакомцу.

— Марк Регул — знаменитейший в Риме адвокат, и он сказал, что он мог бы принудить Парменона взять свою запись обратно без всякого удовлетворения, — ответил тот.

— Неужели, — воскликнул Цецилий, — так сказал Марк Регул? А где он теперь?

— Да вот он стоит среди истцов. Я советую тебе переговорить с ним; он придумает средство, как тебе освободиться от Парменона, — сказал незнакомец, указывая пальцем на адвоката, который в свою очередь очень внимательно прислушивался к этому разговору.

Цецилий подошел к Марку Регулу, изложил ему в нескольких словах суть своего дела и спросил, есть ли надежда выиграть дело.

— Посмотрим… сделаем попытку, — сказал Марк Регул. — Я думаю, что дело поправимое. Но сейчас я очень занят другими делами… А вот завтра утром зайди ко мне. Я живу по ту сторону Тибра.

Цецилий отправился домой несколько успокоенный, по несчастья его преследовали.

Придя к себе, он нашел послание от префекта города, приглашавшего его к себе для объяснений по поводу подозрительных сношений его с евреями, или христианами, у Капенских ворот, сношения с которыми должны были, говорилось в послании, ограничиваться лишь сбором податей. Кроме того, была получена записка от общества жрецов, содержавшая обвинение в святотатственном поругании бога Иугатина, найденного на дороге вблизи дома Цецилия.

Было ли это делом рук услужливых соседей, которые, собрав разбитые осколки, отослали их верховным жрецам, или удар был нанесен рукой, очень заинтересованной в гибели Цецилия, — несчастный не дал себе труда задать эти вопросы — до того он был убит событиями этого дня.

— Цецилия! — воскликнул он громовым голосом. — Иди сюда, недостойное дитя!

Молодая девушка тотчас предстала перед своим отцом.

После сцены, которая два или три дня тому назад произошла в присутствии Гургеса, Цецилия не покидала дома. Отец держал ее взаперти. Наведя справки, он разузнал, что его дочь была христианкой и что она готовилась выйти замуж за еврея.

Цецилий был взбешен. Религиозное чувство в нем оскорблялось при мысли, что дочь его предается ненавистному суеверию этих несчастных евреев, которые были последними из людей; и вообще он предчувствовал, что все бедствия на него обрушиваются из-за этих презренных евреев. Он объявил дочери, что она должна добровольно отказаться от своей новой веры, иначе он заставит ее сделать это насильно, употребив для этого всю свою отцовскую власть. В то же время он зорко следил, чтобы не допустить никаких сношений между нею и теми, кто, по его мнению, был причиной ее погибели.

Когда Цецилия явилась на зов отца, она нашла его в крайне мрачном настроении.

— Несчастная! — воскликнул он. — Вот последствия твоего позорного поведения!

И он показал ей записку на имя Парменона, вызов в суд к верховным жрецам и письмо от префекта города.

— Итак, я разорен, моя свобода в руках негодяя, жизнь моя в опасности, потому что дочь моя отвергла своего отца и богов!.. Ну, что же, Цецилия, обдумала ли ты все?… Скажи мне!.. Отказываешься ли ты от этого нечестивого суеверия?

— А почему, отец мой, принесение в жертву моей веры могло бы тебя спасти? Все твои несчастья, если только они действительно существуют, могли бы быть поправимы.

— «Если только они существуют!» Великие боги! Разве я их выдумал!

— Нет, отец мой, не тебе они угрожают, а мне!

— Каким образом?

— Префект города не лишит тебя твоей должности, когда ты скажешь, что твоя дочь одна только христианка. Верховные жрецы поступят жестоко не с тобой, а со мной, когда они узнают, что я разбила идола.

— А Парменон?

— Парменон, мой отец, утратит всякое значение, раз он не будет заинтересован.

— Клянусь Геркулесом, она сумела все прелестно рассудить! — воскликнул Цецилий со зловещей насмешкой. — Итак, мне незачем бить тревогу!.. О, как вероломны эти евреи! У них находится выход из самых затруднительных обстоятельств!.. Несчастное дитя! — прибавил отец, обращаясь к дочери с некоторой нежностью. — Но ты не знаешь, что все будет потеряно, если ты будешь продолжать считать себя христианкой, и, наоборот, все будет спасено, если ты отречешься у ног верховных жрецов.

— Отец мой, — сказала Цецилия с достоинством и твердостью, — не жди от меня, чтобы я когда-нибудь отреклась от религии Христа… Лучше умереть, чем…

— Как! Ты упорствуешь в своем позорном веровании, подвергая опасности всю свою будущность, и — что, кажется, нисколько тебя не интересует, — подвергая своего отца опасности разорения, а, может быть, даже и лишения свободы и даже жизни?

— Для меня было бы ужасно, отец мой, сознавать, что я причина твоего несчастья, но, я повторяю, ты преувеличиваешь опасность… и…

— И что еще? — прервал ее Цецилий, весь дрожа от гнева. — Доканчивай же, бессердечная!

— Отец мой!.. возьми мою жизнь, она твоя, но не требуй от меня жертвы, которой я не могу принести.

Лицо Цецилия исказилось от ярости. В одно мгновение он поднял было руку, чтобы поразить свою дочь или чтобы проклясть ее! Но ни того ни другого он не сделал.

— Ты больше мне не дочь! — закричал он, задыхаясь от злости. — Нет, клянусь всеми богами, ты мне не дочь! Но, будь уверена, я тебя так же разобью, как разбиваю вот эту вазу.

С этими словами он вдребезги разбил попавшуюся ему под руки амфору.

— Отец мой, отец! — воскликнула Цецилия. — Я…

— Для чего ты меня зовешь отцом? Для того ли, чтобы раскаяться и сказать мне, что ты отрекаешься от этого суеверия? — спросил Цецилий, вонзив в нее пылающий взор.

— Никогда! — произнесла молодая девушка с величайшим усилием, после чего она опустилась на скамейку и горько зарыдала.

Отец еще раз бросил на нее взгляд, полный мрачного отчаяния, и сейчас же вышел. Уходя, он сказал про себя:

«Свидание с Марком Регулом в настоящее время необходимо более, чем когда-либо».