Э Кэнтон - Аврелия

Затем, отодвинув от себя все, что было перед ним, он взглянул на свою дочь, и горькие слезы полились из его глаз.

Безмолвная скорбь отца и вид его слез произвели на Цецилию потрясающее впечатление. Она бросилась перед ним на колени и, обнимая его ноги, называла его самыми нежными именами. Но он оставался безмолвен и, что еще ужаснее, оттолкнул ее от себя с каким-то ужасом.

Видно было, как постепенно загорались его глаза и как черты его лица принимали какой-то зловещий оттенок.

— Цецилия, — сказал он наконец. — Ты изменила своему отцу и погубила его… Подумала ли ты о том, какую участь ты мне готовишь?

И затем, не ожидая ответа, он продолжал:

— Дочь моя! Ты должна отречься от этих жалких иудеев, отказаться от их религии и возвратиться к нашим богам!

— О отец мой, — воскликнула девушка, — опять! Ты меня не понял!

— Неужели ты этого не можешь сделать! В таком случае остается одно: я буду продан в рабство. Тебя тоже продадут. Оба мы сделаемся жертвами жрецов и Парменона.

— Но кто тебе это сказал, отец мой?

— Знаменитый юрисконсульт, законовед, с которым я сегодня совещался. Увы, это несомненно!

— Нет, это невозможно, по крайней мере в отношении тебя. Что касается меня, то, если на то будет воля Божья, я готова пострадать.

— Итак, ты отказываешься. Ты не имеешь никакого сострадания ко мне.

— Отец, не требуй от меня того, что свыше моих сил. Мое сердце обливается кровью. О, если бы милосердый Господь услышал мою молитву и отвратил несчастье от тебя! Обо мне же ты не беспокойся.

— Так ты думаешь, мое дорогое дитя, — сказал Цецилий с нежностью в голосе, — что ты мне недорога и что твое несчастье не есть в то же время и мое… Дочь моя! Я уже много выстрадал и еще страдаю… Слово, одно только слово скажи… Умоляю тебя именем всех богов…

— Я не могу этого сделать, отец мой. Не призывай напрасно богов, которые не существуют. Ты требуешь невозможного.

— Милая Цецилия, — сказал несчастный отец, заключая ее в свои объятия, — неужели ты желаешь моей смерти? Как же я буду жить, если тебя здесь не будет? И что станется с тобой, моя радость!

Бедное дитя чувствовало себя совершенно подавленным под этим наплывом нежности, ласки и слез.

— О боже! — воскликнула Цецилия. — Дай мне силу противостоять этому испытанию! Я не думала, что оно будет так велико.

— Вспомни твою мать, — продолжал Цецилий, — твою мать, которая оставила тебя мне еще в пору твоего детства. Если бы она здесь вместе со мной умоляла тебя, неужели ты и ей отказала бы?

— Моя мать поняла бы меня и не стала бы требовать от меня нарушения тех клятв, которые я уже дала в своем сердце.

— Дочь моя! В сердце своем ты можешь верить, если это тебе угодно, но перед жрецами, перед теми, кому мне придется отвечать… Скажи им, что ты нехристианка.

— Ни за что на свете! Бог, которому я верую, требует, чтобы мы не только чтили Его сердцем, но и исповедовали устами.

— Великие боги! — вскричал Цецилий. — Я умоляю это дитя для него же самого, а оно меня не слушает. Я прошу ее даровать мне жизнь — и не нахожу ответа.

— Не говори так, отец мой. Я готова для тебя пожертвовать своей жизнью.

— Выслушай меня, дитя мое, — сказал несчастный, простирая к ней с мольбой руки. — Ты еще не знаешь, что есть рабство, которое тебя ожидает. Но я… я его слишком хорошо знаю. Когда ты появилась на свет, твой отец уже в течение сорока лет тянул лямку раба. За это время я перенес столько страданий, что мое тело сделалось совершенно нечувствительно к ним. Мой господин, чтобы вызвать во мне боль, не находил другого средства, как раскаленное железо.

— О ужас! — воскликнула Цецилия.

— Подожди, дитя мое, это еще не все!

Он обнажил перед нею свои ноги и руки и показал имевшиеся на них глубокие следы этих жестокостей.

— Но тогда я еще мог жить, потому что впереди была надежда на освобождение. Изо дня в день я продавал половину отпускавшейся мне порции хлеба, чтобы на эти сбережения купить себе потом свободу. Я изнемогал от голода, но впереди была свобода! И она пришла! Да! Она наконец наступила, — продолжал несчастный, возмущаясь все более и более. — Я уплатил своему господину восемь тысяч сестерций, скопленных по мелочам в течение целых сорока лет! Но теперь у меня не осталось уже столько дней жизни, чтобы вновь купить себе свободу, если она будет утрачена. Ах, умереть рабом, умереть рабом…

Остановившись на одну минуту, чтобы перевести дух, он затем продолжал:

— Дитя мое, ты еще не испытала и не знаешь, какие ужасные мучения причиняет наказание прутьями, плетьми с металлическими наконечниками и раскаленным железом. Неужели ты хочешь навлечь их на себя?

— Отец мой! — произнесла Цецилия с твердостью. — Я уже сказала, что готова перенести всевозможные мучения во славу Божью… и за тебя также, — добавила она, обращая к отцу глаза, полные нежности. — Чего ты еще требуешь от меня?

— Но я-то, я не желаю страдать, — воскликнул Цецилий, вновь приходя в ярость, — я не хочу быть еще раз рабом и не буду…

Старик пришел в какое-то ужасное состояние. Как будто его глазам чудилось привидение, готовое накинуть на него цепи рабства.

— Нет, мой дорогой отец, нет, ты не будешь больше рабом, тебя никто не продаст, — повторяла Цецилия с трепетом. — Я даже не понимаю причины твоих страхов. Кто тебя так напугал?

— Стой и отвечай! Хочешь ли ты нашей погибели? — спросил старик сухо, и при этом все его члены конвульсильно дрожали.

Это был вопрос чрезвычайной важности. Цецилия приходилось выбирать между требованиями отца и Бога.

— Нет, мой отец, — сказала она с воодушевлением, — я не хочу, чтобы кто-нибудь из нас погиб. Я люблю жизнь и свободу. Если Богу будет угодно, я сохраню и то и другое. Я хочу также, чтобы и ты был жив, и притом на свободе.

— В таком случае откажись от этих евреев и от их Бога! — закричал он с дрожью в голосе.

— Нет, это невозможно; я не откажусь, несмотря ни на какие мучения! — возразила спокойно молодая девушка.

Старик взглянул на свою дочь глазами, обезумевшими от гнева.

— Я теперь ничего не значу для нее! Она хочет меня погубить! В таком случае пускай Парменон приходит… у меня есть за что ее продать.

— Я здесь, — произнес чей-то голос.

Цецилий оглянулся и увидел Парменона, который приблизился к нему.

Бесчестный агент Марка Регула уже целый день поджидал возвращения Цецилия. Когда Цецилий вошел в дом, он незаметно проскользнул за ним туда же и, оставаясь незамеченным в тени, подслушал все то, что происходило между отцом и дочерью.

Цецилий, заметив Парменона, нисколько не удивился, хотя он и не догадывался о присутствии его в своем доме. Несчастный старик до такой степени был потрясен волнениями, что, казалось, все другие чувства, кроме гнева и ужаса, перестали быть ему доступны. Когда Парменон подошел, он сказал ему с ужасающим спокойствием: