Э Кэнтон - Аврелия

Кто-то положил ему на плечо руку и прервал нить его мыслей о небрежности, с которой христиане хоронят своих братьев…

— Олинф, Цецилия! — произнес Гургес, оборачиваясь. — Почему, — добавил он, уже обращаясь к ним с укоризной, — мне ничего не сказали о столь печальном событии?

— Дорогой друг! — ответил Олинф. — Уже два дня мы не покидали Петрониллу. Она и умерла на наших руках.

— Олинф! — живо сказал Гургес. — Я берусь устроить похороны со всей торжественностью, которая подобает покойнице.

— Спасибо, Гургес! Только не надо…

— Почему же, дорогой Олинф? Отказывать другу?

— Не то, Гургес, не то! Подумай, ведь Либитина, богиня похорон, не может участвовать при погребении останков христианки, — улыбаясь, сказал ему центурион.

Гургес был недоволен.

— Однако христиане какие-то особенные…

— Гургес, Гургес, — дружественным тоном произнес центурион, — не сердись на нас… Вот, — прибавил он, указывая на приближавшуюся процессию, — вот идет епископ Климент, который лучше меня сумеет объяснить тебе причину нашего отказа…

Начинавшийся рассвет золотил верхушки деревьев священного леса, а сквозь листву проглядывали первые лучи восходящего солнца. Ночной туман рассеивался. Наступало утро. Просыпавшееся пернатое царство оглашало воздух радостным пением… Эта небольшая поляна в глубине леса приняла иной вид.

Горевшие свечи меркли, и можно было ясно различить каждого, пришедшего сюда отдать последний долг усопшей. Священное пение сливалось с разнообразными голосами птиц, и получалось что-то своеобразное, что-то особенное в этом слиянии голосов, чтущих Бога каждый по-своему.

Длинный ряд людей медленно проходил по обеим сторонам гроба Петрониллы. Пение не смолкало. Каждый из них окроплял покойницу святой водой и делал знаки креста. Вслед за ними появился и Климент, окруженный священниками и дьяконами. Епископ благословил толпу, а толпа молча преклонила колени. Он подошел к телу Петрониллы и три раза произнес ее имя. Это было начало отпевания…

Епископ начал речь.

— Братия! — говорил он. — Петронилла умерла. Всемогущий Бог взял на небо ее душу. Она слышит там хвалебные гимны Богу, видит Его всемогущество, радуется, что предстала пред очи Всевышнего. Она находится в селениях Господа вместе с праведными и за нас же будет молиться у престола Господня. Она — вместе со святыми апостолами, первыми мучениками за веру Христову, вместе со святыми девами, жаждущими утешения своего святого Жениха.

Соединимся же, братия, в этот день скорби, соединимся для совместной молитвы… Восхвалим Бога, показавшего на рабе Своей милость Свою и любовь к нам, чтущим Господа, Спасителя нашего.

Слава Господу! Слава Христу! Слава святым Его!

Собрание повторило эти три возгласа.

— Братия, — продолжал епископ. — Я чувствую, что дни гонения нашего приближаются… Бог открыл мне это в Своем откровении… Мир вам, братия! Будем ждать исполнения слов Господних; восхвалим Бога, снова пожелавшего испытать нашу веру, силу любви к Нему… Исповедуем открыто имя Его…

Я выбрал семь человек, которые должны сохранить именно тех, кого коснется меч гонителей. Память о них не исчезнет. Я приготовил место, где будут покоиться тела мучеников в ожидании светлого дня воскресения…

Мучения будут многочисленны, а смертей столько, сколько капель в морской пучине.

Петронилла, дочь Петра, первая найдет себе упокоение в месте, уготовленном мной для мучеников. А теперь, христиане, предадим земле тело усопшей, память о которой навсегда останется в сердцах наших.

— Аминь! — произнесли присутствующие.

Епископ взял из рук одного из священников пальмовую ветку, погрузил ее в сосуд со святой водой и окропил тело Петрониллы. Потом он благословил собрание.

На Гургеса попало несколько капель этой воды.

— Вот тебе и окропление, — пробормотал он, обращаясь к своим могильщикам. — Разве кто так делает? Окропить родственников и друзей следует, но делать это надо все в начале церемонии, а не в конце… Вот еще ошибка! Эх! — произнес он с сожалением.

В это время начали готовить Петрониллу к погребению. Двенадцать молодых девушек, одетых в белоснежные одеяния и увенчанных белыми розами, должны были поднять гроб и нести его. За ними шел хор. Дальше следовали женщины с зажженными факелами и тоже пели.

В процессии за гробом шла молодая женщина вся в черном. Ноги ее отказывались повиноваться, а тело все вздрагивало от сдерживаемых рыданий. Она не могла идти, до того она была изнурена. Подруги и родные поддерживали ее, вели под руки. Это была Цецилия.

Гургес был тут же, но шел в некотором отдалении, с непокрытой головой.

Процессия вскоре остановилась. Подошли к склепу, в котором должны были покоиться останки Петрониллы. Здесь было приготовлено отверстие в склепе, выложенное камнем, куда мужчины тихо опустили гроб, а женщины и девушки бросали пальмовые ветки, лавровые листья и цветы.

Епископ окропил тело еще раз и бросил в могилу горсть земли. Женщины потушили свечи, мужчины преклонили колени. Пение прекратилось, и все стали расходиться.

Вскоре около могилы остались только двое. Оба они стояли на коленях и горько плакали. Это были Олинф и Цецилия. Они долго молились и наконец, сделав земной поклон, поднялись и пошли последними… Олинфа ждал Гургес.

— Сведи меня к епископу, — попросил Гургес, — мне надо с ним говорить.

— Идем с нами, — ответил ему центурион, слишком погруженный в свою печаль, чтобы ответить другу более приветливо.

Гургес понимал настроение Олинфа и не оскорбился его сухим ответом. Он молча пошел сзади.

Они еще издали заметили Климента. Епископ приглашал Флавия Климента и юных цезарей остаться и принять участие в братской трапезе, которая у христиан обыкновенно следовала за погребением. Флавий отказался.

— Мы не можем, — говорил он. — Император ждет нас, и вот уже наступает час, в который мы должны быть во дворце. Надо подчиниться его приказаниям…

«О, — подумал Гургес, — если бы консул и цезари знали о моем письме, я убежден, что никто из них не пошел бы туда».

Олинф представил Гургеса епископу, рассказав ему о тех неоценимых услугах, которые Гургес оказал христианам, а также о его благородных побуждениях содействовать пышности погребения Петрониллы.

— Благодарю, сын мой, — улыбаясь, сказал Климент, — но ты уже видел теперь, что у нас свои обряды.

— Которые гораздо лучше наших, — прервал его Гургес, тронутый добротой епископа и особенно довольный названием «сын мой», которое дал ему старик Климент. — Я пришел, собственно, по одному делу и должен поговорить наедине…

Олинф отошел. Гургес с поспешностью протянул письмо Метелла.