Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

Несколько мгновений пластинка вращалась вхолостую. Сеабра поспешил ее снять, но Луис Мануэл быстро поставил ее обратно.

— Вторая часть. — И снова комок в горле помешал ему говорить. Откашлявшись, он добавил: — Прощание с женихом.

Луис Мануэл метнул на Сеабру такой взгляд, точно хотел ему дать понять, что незачем навязываться со своей помощью, если тебя не просят.

Рыдающий голос матери вырвался из хора, становясь все более отчаянным и напряженным. Потом вступил отец жениха. И, наконец, жених, тоже взволнованный расставанием с семьей. Аккомпанемент все время звучал монотонно, словно чуждый происходящему, чуждый эмоциям и страстям, раздражающе настойчивый, не похожий ни на однообразный речитатив, ни на протест, ударяя точно молотом по барабанным перепонкам.

«Идем на свадьбу! Идем на свадьбу!» — перевел Луис Мануэл, возбужденный, с пылающими щеками. Музыка вызывала в нем странное воодушевление.

Грохочущие звуки отдавались в зале, заполняя пространство. В музыке чувствовался бешеный накал страстей, гордый и впечатляющий драматизм. И тогда, сопротивляясь буре, возник вкрадчивый аккомпанемент клавесина. Дети, танцующие в кругу. И мягкая мелодия фортепьяно. Музыка наконец достигла полноты выражения. Она точно доносилась издалека, медленная, проникнутая той особой печалью пресыщения, что наступает после утоления желаний. В ее нежности, таящей в себе отречение и усталость, порой еще прорывался мятеж, но вспышка тут же гасла в окончательно побеждающем сумраке.

— Обратите внимание на инструментовку, на объективность всего изображения! Словно мы сами присутствовали на свадьбе!

Пока Луис Мануэл менял пластинку, Зе Мария, у которого затекли ноги от неудобной позы, шепнул Жулио:

— Долго это еще будет продолжаться?

— Что?

— Чертова симфония! Я больше не могу сидеть. Мне все время кажется, что мои ноги, скрюченные под стулом, вот-вот отвалятся.

Воспользовавшись паузой, сеньор Алсибиадес улизнул в сад. Голова у него трещала, музыка казалась ему дикой какофонией.

— Теперь празднества в доме невесты. Сцена плача домашних. Рыдания. Сейчас услышите.

Неистовый поток звуков возвестил о начале праздника. Раздался звон разбитого стекла.

Вошла служанка, неся на подносе пирожные. Зе Мария с облегчением вздохнул, наконец-то тягостное ожидание окончилось, и принюхался, не сводя глаз с подноса. Раздраженный тем, что его прервали, Луис Мануэл крикнул девушке:

— Поставьте поднос и уходите. Вы слышали звон разбитого бокала? Я повторю.

Дона Марта напрягла слух, чтобы не пропустить этой почти неуловимой детали, и торжествующе подтвердила:

— В самом деле. Какая прелесть!

Но никто из приглашенных, даже Жулио, уже не слушал музыку. Пирожные всех отвлекли. Ни плутоватый голос пьяного, ни благословляющий молодых священник, ни перезвон колоколов не были настолько мощной силой, чтобы возродить интерес слушателей. Только Луис Мануэл был захвачен этой экзотической зарисовкой быта. Зе Мария уже выискивал глазами свои любимые пирожные, готовясь защищать их от жадности воображаемого претендента. Когда после благословения священника «Свадебка» приблизилась к развязке и зазвучал искрометный танец клавесина, фортепьяно и ударных инструментов, нетерпение слушателей трудно было обуздать.

— Великолепно! — воскликнул Сеабра, расстегивая воротничок, точно он все это время был объединен со Стравинским в общем творческом усилии гения. — Просто великолепно! Каждое искусство должно обладать национальным колоритом, близостью к земле, к истокам… Это голос народа. — Прищурившись и наморщив лоб в тщетной попытке припомнить сходные примеры связи художника с родной землей, чтобы проиллюстрировать высказанную мысль, он добавил — Ах, как мучительно трудно идти до конца в поисках этих корней, этой правды, отрешаясь от фальшивых приемов, от требований искусства, толкающих нас подчас к чужеродным влияниям! В моем романе…

— Кстати, как поживает твой роман, Сеабра?

Жуя кекс, Луис Мануэл задал вопрос таким тоном, будто обращался к неизлечимому больному.

Всякий раз, когда заходил разговор об этом таинственном романе, непостижимом и бесконечном, таком таинственном, что никто не видел ни единой его страницы, и таком бесконечном, что проходили годы, а о завершении его не было и речи, все понижали голос. Эта загадочность возвеличивала Сеабру, придавала ему вес в студенческой среде, и даже если никому никогда не представится возможность оценить его творчество, одного ожидания было достаточно, чтобы Сеабру окончательно провозгласили талантом.

Для Абилио это восхищение таинственным трудом бывшего товарища по лицею было открытием, и поэтому при вопросе Луиса Мануэла он широко раскрыл глаза от изумления. Возможно ли, чтобы такой пустой и легкомысленный парень, как Сеабра, которого он знал как свои пять пальцев и которого ни разу даже не видел за письменным столом, писал роман? Или он казался Сеабре таким ничтожеством, что тот просто не считал нужным раскрывать ему свою подлинную индивидуальность? И тут ошеломленный Абилио услыхал, как Сеабра снисходительно процедил в ответ:

— Ах мой роман… Движется понемножку.

Но Луис Мануэл, охваченный любопытством, не отставал от него:

— После того отрывка, о котором ты мне рассказывал, где идет речь о том, как поезд, пересекающий город в день забастовки, отходит из Лозанны, ты еще что-нибудь написал?

Сеабра, казалось, был раздосадован, что его вынуждают быть нескромным. Равнодушно, словно вопрос не заслуживал такого внимания, он сказал:

— В общем да, работа продвигается, хотя и медленно.

— Остерегайся литературщины!

Сеабра только улыбнулся в ответ. Однако эта улыбка была гарантией.

— Сейчас литература и вообще искусство, — продолжал ораторствовать Луис Мануэл, — только тогда оправданны, когда они выявляют себя действенными, боевыми, целенаправленными. Художественные ценности целиком определяются эпохой, которая их создает.

Скривив губы, Сеабра кивнул в знак согласия, а дона Марта в это время безуспешно пыталась привлечь внимание сына к пирожным, специально для него отобранным.

Жулио смотрел на все затуманенным взглядом. На столе в кабинете стоял серебряный чайник, служанка в форменном платье обносила гостей чаем с профессиональной ловкостью, делавшей ее присутствие почти незаметным, множество изящных вещей услаждали чувства гостей, обволакивая сладостной истомой пресыщения, и все же они осмеливались обсуждать проблемы, связанные с реальной жизнью. Мало кто из них имел представление о мире страданий и насущных потребностей, воплотившихся для них в аппетитных пирожных, которые они жевали, в пластинках, коврах, музыке. За каждой каплей комфорта — океан слез. Сколько тысяч людей страдали и боролись, не теряя надежды, чтобы Луис Мануэл мог обрести это убежище для пустой интеллектуальной болтовни? Жулио вспомнил полуграмотную крестьянку из своей деревни: она созывала работников на митинг, возмущаясь ярмарочными инспекторами и мелкими землевладельцами: «Они же понятия не имеют, во что нам обходится алкейре [15] Алкейре — старинная мера сыпучих тел и жидкостей, равная 13,8 литра. маиса. А разве им известно, чего стоит вырастить поросенка? Они ничего не знают. Потому что, если бы знали, чувствовали бы себя хуже воров».