Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

— Ну что же вы медлите, храбрецы! Я еще раз повторяю: смерть традициям! Разве здесь не найдется богатыря, что устоял бы после моих ударов?!

И он вертелся во все стороны, награждая оплеухами воображаемых противников и тараща глаза, чтобы рассеять заволакивающий их туман. Завсегдатаи бара, уже убедившиеся, что студент пьян, вернулись на свои места и теперь издали потешались над ним. Но подвыпивший парень не замечал насмешек, щеки его судорожно подергивались, словно ему предстояло совершить огромное, героическое усилие.

— Значит, здесь нет храбрецов? Дерьмо всем вам в глотку! Смерть традициям! — Он выпячивал живот, пытаясь сохранить равновесие, и, выбившись из сил, оперся всей тяжестью на плечо попутчика. И все говорил, говорил, хотя слова от усталости и обилия слюны произносил невнятно. — Во имя чего соблюдать традиции? Традиции, мой друг, — и его пальцы еще сильней впились в хрупкие плечи товарища, — традиции начинаются с того, что тебя, брат «зулус», считают ничтожеством. По зоологической шкале «зулус» — вот что такое, — он безуспешно попробовал начертить пальцем в воздухе круг и закончил: — Нуль. Так дерьмо на тех, кто поместил в одну клетку благородных, а в другую плебеев! Что за мошенник выдумал касты? И ловкач же он был, уверяю вас. Эта бестия нашла прекрасный предлог и веские доводы для эксплуатации чужого труда под звуки гитары и чувствительные стишки…

Бармен закрыл рот платком, чтобы заглушить смех. Растроганный рабочий кивал в ответ на каждую тираду своего покровителя.

— Ответьте мне, храбрецы, по какому праву вы презираете этого «зулуса»? Что такое традиция, как не расовая сегрегация? По какой причине вот этот мой Друг, честный рабочий, не превратился в раскормленного буржуа, в проныру вроде нас с вами, в профессора, министра?! Потому что он любит пропустить стаканчик-другой, когда у него тяжело на душе? А я разве не пью? А профессор разве не выпивает? Сегодня, выйдя из театра, мы вот с этим моим другом «зулусом» заглянули в некое заведение, и тут мы с ним поняли, что все ошибаются. Всё! Все неправильно! — И он вытянул вперед руки, словно на них, широко распахнутых, мог уместиться и бар, и весь мир. — Во что вы хотите превратить моего друга? Ясное дело, в раба! Высосете из него всю кровь, как пиявки, а потом выбросите на свалку. Хоть бы еще написали на могиле: «Здесь нашел успокоение Жервазио Лейтао, который был честным работягой и любил по воскресеньям пропустить стаканчик», только, по-вашему, бедняки не заслуживают, чтобы черви знали, кого едят. Это Жервазио-то «зулус»? Тьфу на вас, дерьмо!

Рабочий поспешно поправил:

— Инасио, сеньор доктор. Инасио Лейтао. Жервазио звали моего деда.

— Тем лучше…

Бармен изнемогал от смеха, а студент, игравший в бильярд, подперев подбородок кием и поминутно клюя носом, приготовился внимательно выслушать, чем закончится эта едена.

Захмелевший студент собирался с силами. Все еще опираясь на плечо товарища, он моргал сонными глазами и глупо ухмылялся воображаемым собеседникам. Чтобы подстрекнуть его, кто-то крикнул:

— Да здравствует наш коллега и еще больше его собутыльник!

От непредвиденного вмешательства студент даже покачнулся.

— Собутыльник?! — И он подался вперед, всем своим видом выражая негодование. — Жервазио Лейтао — герой!

— Инасио… — пролепетал рабочий.

— Жервазио, я сказал. Я хочу, чтобы ты был Жервазио, не упрямься. Жервазио — герой. Он двенадцать раз сидел в каталажке. Не за воровство, не за… пьянку, а все за стычки с полицией. Наш брат «зулус» — символ борьбы с каннибалами!

Бурные аплодисменты увенчали речь пьяного. И его спутник, уже освоившись, покраснел от удовольствия и подтвердил:

— Да, сеньоры. Двенадцать раз. — Вырвавшись из объятий студента, он сел на скамейку и повторил: — Двенадцать. Больше, чем пальцев на руках. С тех пор мне уже незачем работать. Вот этот сеньор доктор может подтвердить. Я подхожу к любому товарищу и говорю: «Я, Инасио Лейтао…»

— Жервазио, прах тебя дери!

— Инасио! — запротестовал рабочий, наслаждаясь независимостью, которую даровала ему неожиданная слава. — Я, Инасио Лейтао, избил двенадцать полицейских. Расскажешь свою историю, глядишь, кто-нибудь пододвинет стул и усадит меня за столик. Избить полицейского одними руками, без дубинки или ножа, — не каждому под силу. А не мог бы, кстати, кто-нибудь из вас, сеньоры, угостить меня рюмочкой водки?

По знаку одного из присутствующих бармен наполнил стакан, но студент опередил Инасио и залпом его выпил.

— Эй, ребята, за водку плачу я! Я, мой друг! Мы вместе были в театре. — И заплетающимся языком, утратив всякий пафос, объяснил: — Вот этот мой друг Жервазио Лейтао, — покорный судьбе Инасио только пожал плечами, — артист. Мы смотрели в летнем театре «Проклятую дочь», и он то и дело толкал меня локтем в бок, так что чуть не пропорол мне брюхо, и твердил: «Что у меня бы здорово получилось, так это роль моряка». Артист, одним словом.

Дверь снова распахнулась настежь, и в бар ворвался ночной холод.

Рабочий нахмурил брови. Ему не понравилось, что кто-то может прервать рассказ, где он главное действующее лицо. С тревогой убедившись, что студент словно забыл о недосказанной истории, он решил докончить ее сам:

— Он, этот сеньор доктор, не погнушался перекинуться со мной словечком. Мы сидели на галерке, стиснутые, как сардинки в бочке… Мы притулились на краешке стула, напоминая разложенную колоду карт… Вот так… — Он изогнул тело в танцевальном па. — Вот так. Дело было еще во времена сеньора доктора Мануэла, преподавателя университета. — Рабочий наклонил голову в знак уважения к памяти покойного. Я был его слугой. Приносил ему завтрак на факультет, и вот однажды швейцар преграждает мне дорогу: «Пошел вон отсюда!» Я притворился, будто не слышу, и поднялся по лестнице. «Пошел вон!» Тут я посмотрел на этого негодяя сверху вниз: «Что значит „вон“?!» Вы знаете, сеньор, как спесивы эти тупицы, в все потому, что якшаются с разными докторами. Прав я или не прав?

— Брат мой «зулус», ты всегда прав!

Польщенный рассказчик покровительственно похлопал студента по плечу и подмигнул ему.

— Этот сеньор доктор, как я погляжу, весельчак не из последних! Так вот, иду я по коридору…

— По коридору или по лестнице, болван?!

Удивленный и обескураженный «зулус» повернулся к студенту. Тот пытался влезть на скамью, слишком высокую для его ослабевших ног, и бармен, схватив его за руки, поддерживал, не давая упасть.

— А вы, оказывается, шутник, сеньор доктор, — и, обращаясь к другим, подтвердил: — Этот вот мой друг…

— Друг?! — Студент оперся о железную спинку скамьи, вытаращив от изумления глаза. — Как ты думаешь, скотина, кто перед тобой находится?