Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Поначалу мотивы, которые привели меня в эту комнату, были очень запутанны и далеки от его желаний и надежд, они больше говорили о моем собственном отчаянии. Убедив себя, что мне доставляет удовольствие в отсутствие Джованни вести хозяйство, я выбросил бумагу, бутылки, прочий хлам, просмотрел содержимое бесчисленных коробок и чемоданов и избавился от ненужного. Но роль домашней хозяйки не для меня – мужчина не годится для этого. Да и радости от такой работы я не получал, хотя Джованни много раз говорил, улыбаясь робкой, благодарной улыбкой, как ему повезло со мной и как я своей любовью и заботой спасаю его от полного мрака. Каждый день он призывал меня в свидетели, как сильно он изменился, говорил, что любовь способствовала его преображению и он бесконечно благодарен мне. Я же пребывал в полном замешательстве. Иногда я думал: это и есть твоя жизнь. Перестань сопротивляться. Хватит. Ведь я счастлив. Он любит меня, и я в безопасности. Но временами, когда Джованни не было рядом, я решал, что никогда больше не позволю прикоснуться к себе. Однако стоило ему обнять меня, как я думал: какая, собственно, разница, ведь в этом участвует только мое тело, и вообще все скоро закончится. После я лежал в темноте, прислушивался к его дыханию и мечтал о прикосновении рук – Джованни или других мужчин, которые могут уничтожить меня и воссоздать заново.

Иногда после завтрака в городе я оставлял Джованни за столиком в сигаретном дыму, а сам шел к Опере, где располагался офис «Америкен Экспресс», куда мне приходила почта. Джованни редко сопровождал меня, говоря, что чувствует себя не в своей тарелке, когда вокруг много американцев. Они все на одно лицо, утверждал он, – наверное, для него так и было. Мне так не казалось. Впрочем, думаю, у всех американцев действительно есть нечто общее, что и делает их американцами, хотя я не смог бы подобрать этому названия. Я знал, что эта специфическая черта есть и у меня, и знал также, что частично из-за нее тянулся ко мне Джованни. Желая показать, что недоволен мной, он называл меня vrai américain [77] Настоящим американцем ( фр .). , и, наоборот, когда был доволен, говорил, что во мне нет ничего американского. И каждый раз он задевал во мне какую-то струну, какой в нем самом не было. А я злился – злился, когда он называл меня американцем (злился и на себя за то, что злюсь) – ведь тем самым он лишал меня индивидуальности. И злился, когда он не видел во мне американца, тогда выходило, что я вообще непонятно кто.

Однажды, направившись особенно жарким летним днем в «Америкен Экспресс», я был вынужден признать, что эту шумную, жизнерадостно галдящую ораву сразу принимаешь за сообщество. На родине я отчетливо видел у соотечественников различия в манерах, акценте, здесь же все они казались, если специально не вслушиваться, уроженцами Небраски. Дома я обращал внимание на одежду; здесь же видел только дорожные сумки, фотоаппараты, ремни, шляпы – все словно из одного магазина. Дома я видел изюминку в каждой женщине, здесь же самые шикарные дамы казались бесполой пародией на женщину, и даже пожилые матроны, казалось, никогда не испытали утехи плоти. Что до мужчин, их возраст невозможно было определить – все они пахли мылом, видя в нем защиту от опасности, связанной с естественным запахом тела. Один молодой человек, так и сверкающий чистотой, вечной невинностью, но с глазами шестидесятилетнего старика, заказывал со своей улыбающейся женой билеты в Рим. Впрочем, это могла быть и мать, запихивающая в него по утрам овсяную кашу, а Рим мог быть фильмом, на который она обещала его сводить. Но я подозревал, что увиденное только часть картины – и не самая важная. За этими лицами, одеждой, акцентом, грубостью скрывались сила и боль – неосознанные, нереализованные, сила изобретателей и боль отверженных.

Я занял очередь за двумя девушками, которые, как я понял, решили задержаться в Европе и надеялись найти работу через американское посольство в Германии. Одна из них влюбилась в швейцарца, что мне стало ясно из ее тихого и взволнованного разговора с подругой. Подруга призывала ее «занять твердую позицию» – по какому вопросу, я не уяснил, а девушка все кивала головой – скорее от растерянности, чем в знак согласия. У нее был озабоченный и нерешительный вид человека, которому есть что сказать, но непонятно, как это сделать. «Не будь дурочкой», – внушала ей подруга. «Я понимаю, я понимаю», – говорила девушка. Создавалось впечатление, что, хотя она не хочет быть дурочкой, но как-то позабыла значение этого слова и не может найти новое.

Меня дожидались два письма: одно – от отца, другое – от Геллы. Раньше Гелла присылала мне только открытки. Опасаясь, что ее письмо может оказаться серьезным, я не стал его читать, а распечатал отцовское. Я прочитал письмо, стоя в тени рядом с беспрерывно хлопавшей входной дверью.

Привет, старина, – писал отец, – ты что, домой совсем не собираешься? Не считай это письмо проявлением старческого эгоизма – я действительно скучаю по тебе. Очень уж долго тебя нет. Понятия не имею, чем ты там занимаешься, а из того, что ты пишешь, об этом не догадаться. Но, мне кажется, рано или поздно ты пожалеешь, что свои лучшие дни провел за океаном, бездельничая, а жизнь тем временем проходила мимо. Ты американец до мозга костей, хотя, может, со мной не согласишься. Надеюсь, ты простишь меня, если я скажу, что поздновато тебе учиться. Тебе ведь скоро тридцатник. Я тоже не молодею, а ты все, что у меня есть. Очень хочется повидаться.

Ты все время просишь прислать денег и, наверно, считаешь меня скрягой. Я не пытаюсь взять тебя измором, и знай, если ты в чем-то действительно будешь нуждаться, я первый приду тебе на помощь. Однако думаю, что окажу тебе медвежью услугу, если дам потратить те небольшие деньги, что у тебя остались. Хочешь вернуться к пустому корыту? Что ты там, черт возьми, делаешь? Расскажи мне, старику, а? Можешь не верить, но я тоже был когда-то молод.

Дальше отец рассказывал, как поживает мачеха, которая тоже хочет видеть меня, сообщал, что поделывают наши общие друзья. Чувствовалось, что мое долгое отсутствие начинает его пугать. Он не понимал, в чем дело. У него были, конечно, некоторые подозрения, которые с каждым днем становились все мрачнее и туманнее, но он не сумел бы облечь их в слова, даже если бы осмелился. Вопроса, который мучил его, отец в письме не задавал, не делал и связанного с ним предложения: Тут замешана женщина? Привези ее к нам. Неважно, кто она. Привези ее, и я помогу вам устроиться . Но он не рискнул задать свой вопрос, потому что не вынес бы отрицательного ответа. Такой ответ показал бы, как разошлись наши пути. Я сложил письмо, засунул его в задний карман и посмотрел на широкий, залитый солнцем парижский бульвар.