Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

По бульвару шел матрос в белой форме, шагал он забавно, как большинство моряков, – вразвалочку, и вид у него был такой деловой, как будто ему предстояло сделать кучу дел за короткое время. Я уставился на него, почти не отдавая себе в этом отчета, и только понимал, что хотел бы оказаться на его месте. Казалось, – и это было необъяснимо, – что таким молодым я никогда не был, таким белокурым и красивым тоже, а мужественность его облика была абсолютно естественна. Увидев его, я почему-то подумал о доме – возможно, дом – не жилище, а непременное условие существования. Я знал, как он выпивает, как держится с друзьями, как тщетно борется с невзгодами и женщинами. Интересно, был когда-нибудь таким мой отец или я? Нет, это невозможно, ведь матрос уверенно шагал по бульвару, словно сноп света, возникший ниоткуда и никем и ничем не связанный. Когда мы поравнялись, он, словно увидев в моих глазах смятение и панику, презрительно бросил на меня бесстыдный, понимающий взгляд, каким, возможно, несколько часов назад смотрел на безвкусно разодетую нимфоманку или проститутку, пытавшуюся убедить его, что она порядочная женщина. И продлись этот контакт еще немного, не сомневаюсь, что красавец-матрос изрек бы что-нибудь вульгарное, вроде: «Привет, милашка! А я тебя знаю». Я торопливо, с каменным лицом прошел мимо, чувствуя, что заливаюсь краской, а сердце бешено колотится в груди. Матрос застиг меня врасплох, ведь я думал совсем не о нем, а о письме в кармане, думал о Гелле и Джованни. Я перешел на другую сторону, боясь оглянуться, и раздумывал, что во мне могло вызвать в нем такое презрение. Я был достаточно взрослым и знал, что дело не в моей походке, не в жестикуляции или голосе, которого, кстати, он не слышал. Тут было что-то другое, но что? Об этом я боялся даже думать. Это было все равно что смотреть на яркое солнце. Я торопливо шагал, не осмеливаясь поднять глаза на прохожих – будь то мужчины или женщины, потому что понял: в моем незащищенном взгляде матрос прочел зависть и желание. Я часто видел такое желание в глазах Жака, и оно вызывало у меня то же презрение, с каким посмотрел на меня матрос. Но будь я способен на любовь и прочти это матрос в моих глазах, ничего бы не изменилось: ведь нежные чувства к молодым людям, которые я обречен испытывать, вызывают еще больший ужас, чем похоть.

Я проделал больший путь, чем предполагал, боясь, что матрос может наблюдать за мной. У реки, на улице Пирамидес, сидя за столиком в кафе, я наконец раскрыл письмо Геллы.

Дорогой , – писала она, – Испания – моя любимая страна, mais ça n’empêche que Paris est toujours ma ville préférée [78] Но это не мешает Парижу оставаться моим любимым городом ( фр .). . Я скучаю по его бесшабашным жителям, которые вечно спешат на метро, выпрыгивают из автобусов, лавируют среди мотоциклов, устраивают пробки и восхищаются допотопными скульптурами в нелепых парках. Мне не хватает сомнительного пола дамочек с площади Конкорд. Испания совсем другая. Во всяком случае, этот фривольный дух в ней полностью отсутствует. Наверное, я навсегда осталась бы в Испании, если б раньше не побывала в Париже. Испания – прекрасная страна, солнечная, каменистая и почти безлюдная. Но со временем обилие оливкового масла, рыбы, кастаньет и тамбуринов надоедает. Мне – уж точно. Хочется домой – домой, в Париж. Странно, но прежде я ни одно место на земле не считала домом.

Ничего во мне не изменилось – надеюсь, тебя это обрадует. Меня обрадовало. Испанцы очень милые, но большинство из них ужасно бедные, а богачи невыносимы. Туристы – в основном англичане и американцы – просто отвратительны. Чаще всего они запойные пьяницы, которым (представь, дорогой!) родные платят деньги, только чтоб держать их на расстоянии. (Мне б такую семью!) Сейчас я на Мальорке, которая могла бы быть чудесным местечком, если покидать в море престарелых вдовушек и запретить им пить сухой мартини. Никогда не видела ничего подобного! Эти старые грымзы лакают его с остервенением и строят глазки всем, кто носит штаны, – особенно восемнадцатилетним юнцам. Ну же, Гелла, девочка, осмотрись, сказала я себе. Надо подумать о будущем. Все дело в том, что я люблю себя, дорогую, больше всех. И я разрешила двум молодым людям поухаживать за мной, а сама смотрела, что из этого выйдет. (Сейчас, приняв окончательное решение, чувствую себя отлично. Надеюсь, ты тоже, мой милый рыцарь в доспехах из универсального магазина.)

Английская семья, с которой я познакомилась в Барселоне, втянула меня в скучнейшую поездку в Севилью. Они фанаты Испании и собираются затащить меня на корриду – за все время, что нахожусь здесь, я так и не удосужилась на ней побывать. Англичане очень милые. Муж пописывает стишки и работает на Би-би-си, она заботливая и любящая супруга. Действительно милые люди. У них, правда, совершенно ненормальный сын, который вообразил, что влюблен в меня, но он слишком уж англичанин и еще очень, очень молод. Завтра я с ними уезжаю – дней на десять. А потом они – в Англию, а я – к тебе!

Я сложил письмо, вдруг осознав, что ждал его много дней и ночей. Подошел официант и спросил, что я буду пить. Я собирался заказать аперитив, но вдруг, поддавшись абсурдному желанию устроить праздник, заказал виски с содовой. Потягивая спиртное, которое никогда еще не казалось мне более американским, чем в настоящий момент, я смотрел на нелепый Париж, бурлящий под палящим солнцем, и его суета была сродни смятению, охватившему мое сердце. Я не мог понять, что мне делать.

Не могу сказать, что я был напуган. Или лучше сказать, что я не чувствовал страха в той мере, в какой раненые, по рассказам, в первый момент не чувствуют боли. Я почувствовал облегчение – решение приняли без меня. И Джованни и я, мы оба знали, что наша идиллия не может длиться вечно, говорил я себе. И я не лгал ему – он знал о Гелле. Знал, что рано или поздно она вернется в Париж. Теперь она возвращается, и нашей совместной жизни приходит конец. Она перейдет в область воспоминаний – такое бывает в жизни многих мужчин. Заплатив за выпивку, я поднялся и пошел по мосту в сторону Монпарнаса.

Я пребывал в приподнятом настроении – и все же, когда шел по бульвару Распай к Монпарнасу, не мог не вспомнить, как гулял здесь сначала с Геллой, а потом с Джованни. С каждым шагом лицо Геллы, стоявшее перед моими глазами, все больше расплывалось и обретало черты Джованни. Как он воспримет последние новости? Он не накинется на меня с кулаками – конечно, нет, но меня страшило то, что я могу увидеть в его глазах. Я боялся увидеть в них боль. И все же не это было главным. Настоящий страх затаился глубоко во мне, и именно он гнал меня к Монпарнасу. Мне была нужна девушка – любая девушка.

Но веранды открытых кафе непривычно пустовали. Я медленно шел, поглядывая на столики по обеим сторонам улицы. Знакомых девушек не было. Дойдя до «Клозери де Лила», остановился там и выпил в одиночестве. Перечитал письма. Решил было сразу направиться к Джованни и сказать, что ухожу от него, но вспомнил, что бар еще не открыт, и где Джованни сейчас – неизвестно. Я побрел назад по бульвару. Мне встретились две девушки, обычные французские шлюшки заурядной наружности. Нет уж, таких мне не надо. Я дошел до кафе «Селект» и сел за столик. Пил и смотрел на прохожих. Время шло, но никто из знакомых не появлялся.