Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Джованни остановился прямо передо мной.

– Можно еще коньяку? – спросил он с улыбкой. – Я больше не буду бить стаканы.

Я протянул ему мой стакан. Джованни осушил его и вернул мне. Тут он заметил выражение моего лица.

– Не бойся, – сказал он. – Все у нас будет хорошо. Вот я не боюсь. – Но глаза его затуманились, и он перевел взгляд на окно.

– Я надеялся, что тем история и закончится, – продолжил Джованни. – Я работал и старался не думать о Гийоме и о том, что он думает и делает у себя наверху. Пришло время аперитивов – сам знаешь – и я был по уши занят. Вдруг я услышал, как хлопнула наверху дверь, и в ту же минуту понял, что случилось что-то ужасное. Гийом спустился в бар. Теперь он был одет, как положено французскому бизнесмену, и направился прямиком ко мне. Все повернули к нему головы, но он ни с кем и словом не перемолвился, а его бледное лицо так и перекосило от злости. Посетители ждали, что последует дальше. Должен признаться, я был уверен, что он ударит меня, а еще боялся, что он с катушек слетел и, возможно, держит в кармане пистолет. Думаю, вид у меня был испуганный, и это только усугубляло положение. Гийом зашел за стойку и стал говорить, что я tapette [98] Педераст ( фр .). и вор и чтоб я немедленно убирался вон, или он вызовет полицию, и меня упрячут за решетку. От удивления я не мог вымолвить ни слова, а он говорил все громче – посетители стали прислушиваться, и тут мне показалось, что я падаю, падаю с огромной высоты. Я даже разозлиться не мог, только чувствовал, как к глазам подступают слезы. У меня перехватило дыхание. Я не мог поверить, что со мной так говорят, и только повторял: что я такого сделал? Что сделал? В ответ он заорал во все горло – словно бомба разорвалась: Mais tu le sais, salop! [99] Сам знаешь, подонок! ( фр .) Отлично все знаешь! Никто не понимал, что он имеет в виду. Казалось, мы вновь оказались в фойе кинотеатра, где познакомились, – помнишь, я рассказывал? И все решили, что прав Гийом, а я натворил что-то ужасное. А он тем временем подошел к кассе, вытащил оттуда деньги (зная, что в это время их там немного) и швырнул мне в лицо со словами: «На, бери и подавись! Лучше сам отдам, пока ты не украл их ночью! И пошел прочь!» Видел бы ты эти лица в баре! На них застыло трагически-понимающее выражение – теперь-то они знают всю подноготную, хотя и раньше обо всем догадывались. И теперь испытывали радость, что не имели со мной дела. Les encules! [100] Вот мразь! ( фр .) Грязные сукины дети! Les gonzesses! [101] Шлюхи! ( фр. )

Джованни опять разрыдался, на этот раз от ярости.

– Я не выдержал и врезал ему как следует, тут меня схватили, и дальше я не помню, как очутился на улице, сжимая в руке мятые купюры. Все вокруг пялились на меня. Я не знал, что мне делать. Убегать было противно, но я понимал: еще немного, и явится полиция, и тогда Гийом добьется моего ареста. Однако я поклялся, что еще встречусь с ним, и тогда…

Джованни замолк, сел и уставился в стену. Потом повернулся, долго смотрел на меня и потом медленно произнес:

– Не будь тебя, мне пришел бы конец.

Я встал на ноги.

– Не говори глупости, – сказал я. – Все не так трагично. – Я немного помолчал. – Гийом – мерзкий тип. Все они там такие. Но с тобой случались вещи и похуже, разве не так?

– Наверно, все плохое, что происходит с тобой, делает тебя слабее, – сказал Джованни, словно не расслышав, что я сказал, – сил остается все меньше, и выдержать такое трудно. – Он поднял глаза на меня. – Ты прав. Самое худшее случилось давно, и с тех пор жизнь моя превратилась в ад. Ты ведь не бросишь меня, правда?

Я рассмеялся.

– Конечно, нет. – И принялся стряхивать осколки стекла с одеяла на пол.

– Даже не знаю, что тогда было бы со мной. – Впервые я почувствовал в его голосе угрожающие нотки – или мне показалось? – Я так долго жил один – не думаю, что снова смог бы это выдержать.

– Но теперь ты не один, – сказал я. И быстро прибавил, понимая, что сейчас не вынесу его объятий: «Давай пройдемся? Покинем ненадолго эту комнату».

Улыбнувшись, я грубовато похлопал Джованни по плечу, как делают футболисты. Потом мы крепко обнялись, но я тут же оттолкнул его.

– Пошли. Куплю тебе выпить.

– Хорошо. И домой доставишь? – спросил он.

– Непременно доставлю.

– Je t’aime, tu sais?

– Je le sais, mon vieux [102] Ты знаешь, что я люблю тебя? …Знаю, старик ( фр .). .

Джованни подошел к раковине, умылся и причесался. Я не спускал с него глаз. Он улыбнулся моему отражению в зеркале, и в этот момент его лицо было счастливым и прекрасным. И очень молодым… Никогда в жизни я не чувствовал себя таким беспомощным и старым, как в этот момент.

– У нас все будет хорошо! – воскликнул Джованни. – N’est-ce pas? [103] Правда? ( фр .)

– Разумеется, – отозвался я.

Он повернулся ко мне, лицо его снова стало серьезным.

– Еще одна вещь… не представляю, когда найду новую работу. А у нас почти нет денег. У тебя что-нибудь есть? Ты получил сегодня деньги из Нью-Йорка?

– Нет, не получил, – спокойно ответил я, – но в кармане кое-что найдется. – Я извлек всю наличность и положил на стол. – Около четырех тысяч франков.

– А у меня… – Джованни стал рыться в карманах, и от волнения вывалил на пол все деньги – бумажные и мелочь. Пожал плечами и одарил меня своей милой, беспомощной и трогательной улыбкой. – Je m’excuse [104] Прости ( фр .). . Я немного не в себе. – Опустившись на четвереньки, он подобрал деньги и положил на стол рядом с моими. Три тысячи франков в купюрах мы отложили на потом. Остаток составил около девяти тысяч франков.

– Негусто, – мрачно заметил Джованни. – Но завтра голодными не останемся.

Мне совсем не хотелось, чтобы он волновался. Его красивому лицу не шло озабоченное выражение.

– Завтра опять напишу отцу, – обещал я. – Привру малость чего-нибудь такого, чему он поверит, и заставлю раскошелиться. – Меня словно магнитом тянуло к Джованни, и, положив руки на его плечи, я заставил себя заглянуть другу в глаза. В моей улыбке соединились Иуда и Спаситель. – Ничего не бойся и ни о чем не тревожься, – сказал я.

Оказавшись в опасной близости от Джованни, я почувствовал острое желание оградить его от надвигающегося ужаса, и тогда принятое мной решение – в очередной раз! – выскользнуло из рук. И отец, и Гелла разом перестали существовать. Единственной реальностью осталось мучительное ощущение того, что я неудержимо лечу в пропасть и другой реальности для меня нет.

Этой ночью время неумолимо движется вперед, с каждой секундой сердце все сильнее колотится в груди, и я знаю: что бы я ни делал, боль накроет меня в этом доме – такая же острая и неумолимая, как тот огромный нож, который поджидает сейчас Джованни. А мои палачи здесь, они слоняются со мной по дому, стирают, упаковывают вещи, пьют из моей бутылки. Они повсюду следуют за мной. Стены, окна, зеркала, вода, сама ночь за окном – и в них тоже они. Я могу кричать, как может кричать Джованни, лежащий сейчас в камере. Но никто нас не услышит. Могу попытаться оправдаться. И Джованни тоже может. Могу просить прощения, если только смогу назвать свое преступление и если где-то существует что-то или кто-то, в чьей власти даровать прощение.