Калле Каспер - Чудо: Роман с медициной

Какое-то время мы терпели, стараясь не обращать внимания, я сидел спиной к телевизору и даже не видел, что там показывают, Рипсик объяснила, что идет какой-то фильм про то, как ремонтировать автомобили, наиболее заинтересованным зрителем оказался сын больной, остальные ушли, его оставили «сторожить» мать, но когда время приблизилось к десяти, я подумал — хватит, встал, позвал молодого человека с собой в коридор и сказал ему, что моя жена очень больна и хорошо бы, если бы он уже выключил телевизор. Ответ поразил меня.

— Мы купили право смотреть его до утра!

Я вернулся к Рипсик и пересказал ей наш разговор.

— Сволочи, ох, какие сволочи… — простонала она.

Конечно, это относилось не столько к соседям, сколько к врачам, которые допускали в клинике откровенное свинство, они ведь должны были знать, что больному, по крайней мере смертельно больному, необходим покой, но им было на все начхать, главное — чтобы шли деньги.

Я увидел, что Рипсик не просто устала — она была измучена; кто знает, сколько часов ее жизни отнял этот проклятый телевизор. Я пошел к дежурной сестре и потребовал, чтобы она пригласила врача. Она спросила, в чем дело, я объяснил, и она сказала, что лучше позовет супервизора — это звучало почти как «телевизор». Супервизор по-английски не понимал, но, когда я объяснил ему по-итальянски, в чем дело, он понял, это оказался относительно нормальный человек, и мы договорились, что в одиннадцать телевизор выключат.

В среду, перед отплытием, Гаяне сказала, что хочет все-таки увидеть институт и клинику, и мы пошли — той же дорогой, что Рипсик и я в самый первый день, мимо кафе, в котором на обратном пути выпили кофе, потом через тоннель на другую сторону Ронда-де-Дальт и, наконец, вверх на гору. Институт был окружен высоким забором, правильная идея, если подумать, что в нем творилось, в одном месте зияла дыра — проход на площадь, в конце которой стояло здание. Площадь была просторна и пуста, она предназначалась только для пешеходов, и я объяснил Гаяне, что пройти под палящим солнцем от дыры до регистратуры представляло для Рипсик немалое испытание, на такси сюда въехать было нельзя. Но это, заметил я, пустяки по сравнению с тем, что происходило в самом здании.

До аспирантуры Рипсик работала в институте физиологии, Гаяне об этом, конечно, помнила, и я рассказал ей, как после биопсии поинтересовался у Рипсик, с какими животными они там экспериментировали, она сказала, что с кошками, и я спросил: «Они тоже кричали?» — и Рипсик ответила: «Что ты, разумеется, нет, мы им вводили анестетик».

— Для доктора Кеседы Рипсик значила меньше, чем кошка, он не стал ждать, пока анестетик подействует, — сказал я. И добавил, что в институте постоянно ощущалось — твое здоровье никого не интересует, ты не человек, а подопытное животное, на котором изучают новый препарат, чтобы потом написать статью и прославиться. Еще я сказал, что, по моему мнению, главной причиной скоропостижной смерти Рипсик была не реакция на пембро, а биопсия. Развитие ее болезни создало у меня стойкое впечатление, что опухоль ведет себя как живое существо, точнее как зверь: подразнишь — зарычит, ударишь — укусит, забьешь до полусмерти, как они своей химиотерапией, — спрячется в угол, залижет раны, а потом опять нападет, с еще большей злобой.

— Когда от опухоли жестоко, без наркоза, отрезали кусок, рак разгневался и решил быстро прикончить Рипсик.

Мы обогнули институт и подошли к клинике, там все было как всегда, все те же десять этажей, кафе, стоянка такси и вид на Барселону. Я задрал голову и разыскал окна палаты Рипсик.

— Видишь вон ту выступающую часть в центре здания? Там холл, где больные, кто еще ходит, могут любоваться видом на море. Теперь отсчитай семь этажей и найди первые два окна справа от выступающей части — там она умерла.

Продолжать я не мог. Все вспомнилось опять, так больно-больно, и я ощутил, как во мне, словно опухоль, разрастается гнев.

— Я понимаю, что Рипсик была смертельно больна и все равно умерла бы через какое-то время, но не так скоро, этот город ее убил, — сказал я после долгой паузы.

Мы повернули обратно, и, когда ступили на эскалатор, я стал громко проклинать Барселону. Я желал ей всего самого плохого, что мог придумать. Это были весьма страшные проклятия, и Гаяне, которая все это слышала, спросила: не слишком ли?

— Видишь ли, — ответил я ей, — я не святой, у меня много недостатков, но меня не обвинишь в негостеприимстве. Конечно, сейчас я стал больше любить удобства, что поделаешь, возраст, но в юности я давал кров многим друзьям и знакомым, а порой и чужим людям, я не выставил за порог даже одного типа, одолжившего у меня деньги и не вернувшего, это было в Москве, он обещал отправить почтой и не отправил — и случилось так, что, когда он много лет спустя попал в Таллин и ему негде было ночевать, он отыскал в записной книжке мой адрес, забыв, в связи с чем он там появился, и даже меня забыв, и пришел, он меня не узнал, но у меня хорошая память на лица, я его вспомнил и, конечно, послал бы к черту, да с ним была девушка, она заболела в дороге, так что я отдал им свою постель, а сам лег на раскладушку. Но когда в беду попал я, в Барселоне не нашлось никого, кто бы меня выручил, я написал даже в фонд Хосе Каррераса, который помогает квартирами больным лейкемией, диагноз Рипсик хотя и немного не совпадал, однако ее отец был коллегой Каррераса, мы сами — люди искусства, к тому же меломаны, — но и они отказали нам.

— В свою очередь, Рипсик, — продолжил я, — вылечила множество больных, перед тем как у нее отняли возможность лечить, и всегда подходила к своей работе с чрезвычайной ответственностью, а когда заболела сама, ей пришлось вытерпеть равнодушие и даже жестокость медиков, не только здесь, конечно, в Таллине к ней тоже не все относились с должным вниманием, но все равно, я полагаю, мои проклятия заслуженны. Барселона — бездушный город, Рипсик сказала, что в нем как будто сосредоточились все мирские пороки, и так оно и есть.

Мы добрались вниз и остановились у светофора, клиника осталась за спиной, и больше я в ее сторону не смотрел.

В этот же день мы получили урну с прахом Рипсик, в гостинице пересыпали пепел в купленные загодя два пластмассовых сосуда, а вечером отправились в путь. На морском вокзале нам пришлось пережить несколько нервных минут, там действительно имелся аппарат просвечивания, но, к счастью, он не был включен. Зато на пароме нас ожидал противоположный сюрприз, тут было полным-полно смуглых людей. Дети с визгом бегали туда-сюда, как у себя во дворе, женщины валялись на каких-то лохмотьях, мужчины слонялись по палубе, трещали игровыми автоматами, стояли на коленях, выгнув тело вперед. Воняло жутко, но еще ужасней воняло в каюте, как определила Гаяне своим чутким женским носом, это была вонь остывшего бараньего сала, и не было никакой возможности ее выветрить, иллюминатор не поддавался попыткам его открыть точно так же, как и окна седьмого этажа клиники на Ронда-де-Дальт. Сперва я подумал, что мы попали на одно из тех судов, которые в Средиземном море спасают мигрантов, но, как выяснилось в краткой беседе со стюардом, дело обстояло намного прозаичней — наш паром обслуживал маршрут Танжер—