Валентин Курицын - В зареве пожара

Ползёт… Ладно, я же тебя проманежу! Хороший моцион сделаешь.

Опять зашагал.

Выплывали и уходили назад тёмные очертания домов, заборы, скамейки…

Развёртывалась площадь, посреди которой уныло гудел большой белый шар.

В отблеске электричества пухлые снежинки походили на длинные красные нити причудливого серпантина, разбрасываемого невидимой рукой.

…Резко чернела железная решётка сквера на фоне голубого снега, покрывавшего и площадь и тротуар…

Ремнев шагал всё быстрее и быстрее. Уже не оглядывался, вполне уверенный, что «тот» не теряет его из вида.

Поравнялся со столбом, на котором гудел фонарь. Бледно-жёлтая полоса света клином вонзалась в темноту деревьев. Выделялись две-три берёзки, все засыпанные снегом, белые и печальные…

Дальше, за углом сквера, стлались чёрные молчаливые тени. Справа — освещённая площадь, слева — мрак и тишина…

Ремнев опять свернул в сторону. Оставил позади себя тёмный переулок и вышел на другую улицу.

…Остановился, прислушался.

…Всё ближе и ближе слышались шаги. Дробные, торопливые шаги.

…Воображению, настроенному тревожно, рисовался теперь уже не один, а несколько человек, усталых, запыхавшихся, проникнутых горячим желанием во что бы то ни стало выследить, не упустить…

Ремнев был уже порядочно утомлён. Озлоблен непредвиденной задержкой. Инстинктивно рука его нащупала в правом кармане пальто холодную ручку револьвера. На минуту он задумался, потом махнул рукой и проворчал:

— А, ну их всех к чёрту!

Почти сейчас же улыбнулся.

Удачная мысль пришла.

В памяти всплыла маленькая, грязноватая пивная на углу соседней улицы.

…Низкий прилавок, заставленный бутылками.

…Седая борода сидельца…

…Тёмный коридорчик, идя по которому натыкаешься на корзины пива.

…Дверь узенькая, обитая рваной кочмой. Двор, а за ним пустырь…

— Ловко! — совсем по-юношески обрадовался Ремнев, — пускай посидит… Ну и спотел же я: шея мокрая…

…Через пять минут он входил в пивную.

Жалобно заскрипела дверь.

Брякнул колокольчик.

…Сразу пахнуло в лицо кислым, спёртым воздухом, махоркой…

За маленьким столиком около самой двери дремал, бессильно опустив голову, совершенно пьяный мастеровой, судя по фартуку, запачканному глиной, — печник. Перед ним возвышалась целая батарея опорожнённых бутылок.

Больше посетителей не было.

Навстречу Ремневу поднялся из-за стойки высокий старик с длинной седой бородой — сиделец.

Он вопросительно посмотрел на вошедшего.

— Пивка бутылочку?

— Да… Поскорее только!

— Какого прикажете?

— Мартовского, — машинально ответил Ремнев, посмотрев на дверь.

Не успел он выпить первый стакан, как в пивной появился новый посетитель. Остановился у порога, отряхнул снег с пальто и шапки и вежливо отнесся к хозяину:

— Бутылочку баварского, потеплее…

Помолчав немного, обвёл глазами присутствующих и вкрадчиво заметил:

— Ну, и погодка… Всего запорошило!

Никто не отозвался.

Ремнев, сидя вполоборота к двери, быстро и внимательно осмотрел разговорчивого посетителя.

— «Он»… Ну, посмотрим…

Неторопливо вынул из кармана старенький кожаный портсигар и закурил. Медленно отпил ещё полстакана, обдумывая дальнейшие детали.

«Он» по наружности и по костюму походил на загулявшего приказчика, одетого с аляповатым франтовством. Высокий модный воротничок, пёстрый галстух… На руках перстни.

Лицо круглое, розовое, самодовольное. Усики нафабрены. Выдавали его только глаза: вкрадчивые и наглые, вяло-сонные, но зоркие.

Заметив, что Ремнев закурил, он тоже достал портсигар и с развязностью слегка подгулявшего человека, подошёл к нему.

— Па-а-звольте, закурить!

— Спички на стойке, — сухо ответил Ремнев.

— Виноват-с, тысячу извинений!

…Закурил, отошёл от стойки, захватив смятую вчерашнюю газету.

— Посмотрим, что про войну пишут, — пробормотал он, развёртывая лист. — Как наше православное воинство с япошками управляется…

Помолчал и со вздохом добавил:

— Эх, война, война, сколько народу зря перелобанили!

Пьяный мастеровой при этих словах очнулся и посмотрел мутным, осоловелым взглядом.

— Што война? Кто тут про войну? — прохрипел он, наваливаясь на стол и роняя бутылку.

Франт с усиками презрительно покосился на него и продолжал, уже прямо обращаясь к Ремневу.

— Вам, господин студент, как человеку учёному, предположительно думать, лучше известно, что вся эта самая война — одно пустое кровопролитие… Опять же в рассуждении финансов статья неподходящая… Так ли я говорю?

Ремнев не отвечал.

В разговор вмешался сиделец.

— Позвольте заметить: слова ваши неправильные, — обратился он к франту довольно суровым тоном. — Как же это так? Ежели теперь война, то, стало быть, должны мы все, весь русский народ, Господа Бога о даровании победы молить, как наше дело правое… А насчёт финансов разговоры говорить… Шатание умов через это происходит. Вот что-с!

Он подошёл к столику, за которым сидел успевший опять заснуть мастеровой, и ткнул последнего в бок.

— Земляк, а земляк! Шёл бы ты домой. Здесь спать не полагается…

Пьяный промычал что-то себе под нос и ещё ниже опустил голову.

Забрав пустые бутылки, хозяин вернулся за стойку.

— А ежели насчёт кровопролития — так на то и война. Это уж дело известное! Зачем солдат присягу принимает? Чтобы, значит, не щадя живота своего, защищать престол и отечество от врагов…

— Внешних и внутренних, — усмехнулся про себя Ремнев.

Он вполне обдумал свой план.

Вылил в стакан остатки пива, залпом осушил его и громко крикнул:

— Ещё бутылку!

— Подаю…

Наступила пауза.

Ремнев рассчитано медленным движением подвинул к себе бутылку, налил полстакана, подождав, когда отстоится пена, отпил и закурил…

Всё это он проделал спокойно, не спеша, как человек, которому некуда торопиться.

Спокойно вполголоса спросил:

— А где у нас… выйти, хозяин?

— По коридору, первая дверь налево.

— Огонь там есть?

— Фонарь горит.

Ремнев поднялся и вышел в коридор.

Путь ему был знаком.

Осторожно нащупал дверь, выходившую на двор, и тихо потянул за скобку.

Ещё минута — и над его головой мутное ночное небо.

…Впереди чернел забор. Ремнев, легко и бесшумно подтянувшись на мускулах, перемахнул через это препятствие.

Ноги увязли по колена в мягкий пушистый снег. Одна галоша осталась в сугробе. Он, не обращая на это внимание, бросился бежать. Нужно было пересечь пустырь сажень пятьдесят в поперечнике. От угла пустыря начинались постройки двух улиц.

Ремнев, выбравшись на твёрдую накатанную дорогу, побежал мерным гимнастическим шагом, прижав локти к бокам и соразмеряя дыхание. Здесь, на окраине, улицы были пустынны и темны. Изредка лишь попадались фонари, да и те давали мало света, что в трёх шагах от них ничего нельзя было рассмотреть…