Валентин Курицын - В зареве пожара

За последние две недели Инженеру сделалось совсем плохо. Он уже не мог работать. Лежал в полубреду.

Развязка приближалась.

Четвёртый товарищ — Михаил, или, как его шутливо называли, Весельчак — был человек угрюмый и несообщительный, философски равнодушный ко всему, что выходило из рамок его прямых обязанностей.

Трудно было сказать, как этот человек попал в подполье. Он молчал по целым дням. Никогда не вмешивался в разговоры товарищей и никого и ничего не критиковал. Никогда не вспоминал о своём прошлом и не высказывал никаких надежд и планов на будущее. Но в его спокойном, методическом исполнении своих обязанностей, его равнодушии к неудобствам обстановки выражалось глубокое сознание долга, какая-то молчаливая скрытая сила, которая невольно импонировала окружающим…

Текст оригинала был набран. Рахиль выпрямила усталую спину и хрустнула затёкшими пальцами.

— Ну, половина дела сделана. Сейчас я пойду пошлю мужа. Он поможет вам печатать.

Поднявшись наверх, Рахиль разбудила Мейчика, дремавшего около стола. Он зевнул и сладко потянулся.

— Черт побери, как хочется спать! Набрали?

— Да… Михаил ожидает тебя.

— Иду… Инженер, кажется, уснул. В его комнате тихо.

Мейчик спустился в типографию, а Рахиль прибавила огня в лампе и налила себе из оставшегося самовара стакан чаю. Из соседней комнаты доносилось тяжёлое дыхание больного.

Прежде чем лечь спать, Рахиль решила заглянуть к Инженеру. Взяла лампу и осторожно отворила дверь.

Больной лежал на кушетке, головой к дверям, прикрытый пальто и старым пледом. Он был в забытьи. Бледные исхудалые руки, брошенные поверх пледа, казались такими слабыми и беспомощными.

На лбу больного дрожали крупные капли пота. Как ни осторожно ступала Рахиль, шаги её разбудили спящего.

Он поднял глаза, с усилием поправил подушку и тихо спросил:

— Это Вы, Рахиль? Я, кажется, соснул немного… Который теперь час?

— Четыре часа…

— Скорее бы рассвет… Какая длинная, бесконечно длинная ночь… Я плохо спал. Это был скорее мучительный кошмар, а не сон…

— Не дать ли Вам питьё, — заботливо спросила Рахиль, оправляя плед.

— Дайте… У меня сильный жар. Шалит температура.

Больной с жадностью сделал несколько глотков и откинулся на подушку.

— Да… Совсем скверно моё дело. Слабость ужасная, а как руки исхудали…

— Завтра Вам принесут лекарства.

Инженер закашлялся. С покорной грустью посмотрел на кровавое пятно, расплывшееся по платку, и покачал головой.

— Лекарство… Поздно… не поможет… Впрочем не будем об этом говорить… Как хорошо, что Вы пришли посидеть со мной. Меня пугает одиночество. Ночь тянется так долго… У Вас очень утомлённый вид, Рахиль. Идите, ложитесь спать. Вам нужно отдохнуть.

— Я совсем не устала. Спать ещё мне не хочется. Постарайтесь Вы уснуть.

Инженер слабо улыбнулся.

— Если бы я мог спать спокойно.

Помолчав немного, он спросил:

— Что, комитет никого не прислал мне на смену?

— Нет… Завтра муж пойдёт в город и поговорит с ними.

— Михаилу одному тяжело. Много прибавилось новой работы?

— Сегодня принесли. Листки эти будут завтра разбрасывать на банкете.

— Новостей из города не представили?

— Не знаю. Муж мне ничего не говорил.

Больной глубоко вздохнул.

— Что-то теперь делается в столицах… Общество просыпается. Тяжело умирать в такое хорошее время. Работать бы надо, работать. Обидно, Рахиль!

— Ну, не волнуйтесь, голубчик, ведь это же Вам вредно!

Инженер на минуту закрыл глаза.

— Хорошо, что Вы со мной, — повторил он, осторожно беря Рахиль за руку. — Ах, голубушка, если б Вы знали, как тяжело умирать одинокому. Бывают минуты, когда мне хочется плакать, как ребёнку. Жаль жизни, Рахиль! Я мало жил… Не говорите мне слов утешения. Не нужно фраз.

Волнение больного невольно передалось Рахили. Ей было до слёз жалко умиравшего товарища.

… Тихо было в доме. Тёмная ночь смотрела в окна.

Больной тоскующе шептал:

— Иногда в такие долгие, бессонные ночи мне кажется, что здесь, на этой кушетке, лежу не я, а кто-то другой, что это не мои руки, не моё тело… Является мысль, что я уже давно умер. Это страшно, Рахиль… А иногда рисуются такие странные картины… Странные, красивые картины… Вот и сейчас, стоит мне только закрыть глаза, и я вижу пред собой какой-то сад… Густой, тенистый сад… Цветы, много цветов… Дальше река… Прохладные чистые воды… Как хорошо было бы выкупаться, освежиться… У меня голова горит как в огне… Дайте мне руку, Рахиль.

После небольшой паузы он продолжал:

— Где это было? Где я видел этот сад? Где-то давно, давно… А! припоминаю… Там ещё была девушка… Как она смеялась, как пела песни… Да… да… помню… Тяжёлые, русые косы… глаза голубые, как весеннее небо… Где-то теперь она?

Слова больного становились бессвязными, похожими на бред.

Наконец он забылся.

Ремнев добрался домой без всяких приключений. Квартировал он в отдалённой части города, в рабочем квартале.

…У ворот пришлось долго стучать, пока, наконец, во дворе по снегу не заскрипели шаги.

Отворять вышел сам хозяин, сапожник по профессии, по характеру человек угрюмый и неразговорчивый. Он долго возился с засовом калитки, ворча себе под нос.

— Спали, Парфентий Семёнович? — весело окрикнул его Ремнев.

— Когда не спать. Чай, вторые петухи пропели… Пролазь, что ли.

Он пропустил квартиранта.

Тёмные сени разделяли маленький домишко на две половины. В одной из них жил сам сапожник с семьёй, а другую снимал Ремнев за семь рублей в месяц.

— Самовар тебе, когда еще подали, — бормотал старик, идя за Ремневым. — Подбросишь щепок, ежели что…

— Ладно, устроюсь… А что, у меня никого не было?

— Были… Барыня какая-то была… Письмо тебе, слышь, оставила.

— Барыня? — недоумевающе переспросил Ремнев. — Кто же это мог быть? Странно!

— Кто её знает. На извозчике приехала…

Ремнев вошёл в свою комнату. Чиркнул спичкой и зажёг маленькую лампочку, стоявшую на столе, заваленном книгами и бумагами.

Квартира его имела далеко непривлекательный вид. Это была простая изба с деревянными лавками по углам, с русскою печью в углу. До потолка можно было достать рукой. Пол был некрашеный, щелеватый и покосившийся от времени. Два маленькие оконца, затянутые ледяной корой, выходили на огород.

Достаточно было пробыть здесь пять минут, чтобы увидеть главные недостатки этого жилья: сырость, холод и угар. Но Ремнев мало обращал на это внимания. После якутских юрт, с которыми он познакомился в годы ссылки, настоящая квартира казалась ему вполне удобной. Прежде всего, она была дешева по цене и, кроме того, имела в глазах Ремнева то ещё преимущество, что отделялась от хозяйского помещения сенями.