Марина Кудимова - Бустрофедон

Саму Гелю в то лето (или другое?) куда больше мучила тайна образования мысли в голове. Она представляла огненные вспышки в мозгу, а иногда — возникающие, как на табло, буквы с текстом, который человек часто не успевал прочесть. Геля недоумевала, как происходит процесс мыслеобразования в безумной голове Аркаши. Или, например, у Гуни. И куда деваются погасшие письмена, она тоже не понимала. А о царе Валтасаре еще не прочитала.

Жирного дразнил и мучил Михан. Он был старше остальной компании и в общении позволял себе значительно больше унизительного и обидного.

— Ты че такой жирный? — назойливо-однообразно допытывался Михан.

— У меня расширение кости, — оправдывался Жирный.

— А я думаю, у тебя расширение жопы, — самодовольно и безнаказанно изрекал Михан, ожидая подобострастного смеха.

Когда над его предположениями не смеялись, Михан презрительно удалялся по своим великовозрастным делам. Он уже выпивал с Водищевыми и на этом основании считал себя важной птицей. Наверное, Жирный хотел спрятаться на чердаке от подобных вопросов и намеков, но не выдержал одиночества. В самом скором времени на чердак переселилась вся компания.

— Я Светкины трусы нашел, — начинал Жирный. — В кровище.

— И что? — уточнял доверчивый Лель.

— А то, что ей кто-то вдул, — без тени сомнения резюмировал Жирный.

— Это совсем не то, что ты думаешь, — пыталась вступиться Геля за сестру Жирного, довольно-таки противную, кривоногую и редкозубую.

— Это совсем то, — парировал Жирный. — У баб первый раз всегда кровь. Мне Михан говорил.

Он и в бадминтон так играл: метаться из стороны в сторону было с его весом тяжело, и в каждом уроненном волане он винил противника. Геля подумала, как похожи бустрофедон и бадминтон: отбивание есть зеркало подачи. Разговор о Светкиных регулах, которые подозрительный Жирный принял за дефлорацию, могущую произойти с кем угодно, кроме его сестры, был Геле скучен. Она сама уже ежемесячно страдала по нескольку дней от общей маеты и диких конвульсивных болей в низу живота. Это доставляло кучу неприятностей, особенно в школе, когда однажды протекло на платье. И у физкультурника отпрашиваться было стыдно.

— Ты почему опять не на занятиях?

— Мне нельзя.

— Что нельзя? Вечно придумываешь!

К тому же по всем признакам близилось надевание лифчика, а об этом думать было уже совсем невыносимо. Наташку Булычеву Туренко уже ощупал на этот предмет со спины и во всеуслышание так и объявил:

— Лифчик! У нее сиськи отросли!

Они с Наташкой дежурили по классу, и Геля принялась отгонять Туренко шваброй, которой протирала шершавые полы. Туренко отпихивался, обратным движением Геля заехала Наташке в лоб и осталась виновной. Почти все одноклассники нарисовали ручкой предмет грудного туалета на фотографии Венеры Милосской в учебнике. Геле, росшей среди женщин, изменения не казались противоестественными. Но признаться во Дворе в своем созревании означало остановить непрерывно струящуюся и перетекающую из строки в строку летнюю летопись. Тревожные чердачные разговоры не проходили бесследно, и Геля теперь даже про Муслима Магомаева иногда допускала мысль, что под концертным костюмом он голый. Муслим! Магомаев! Голый! От такого кощунства ее передергивало сверху донизу, но мысль продолжала преследование вплоть до совершенно непотребных подробностей.

Зато Геля теперь знала, кто живет за стеной, куда выходит окно и кто бродит по темени. Зимой сад был пугающе пуст, а стена покрыта изморозью. Брожения с хрустом и другими неопределимыми на слух тоже были летней приметой.

— Кто это там? — спросила чуткая Геля в одну из ночей.

— Не бойся, — сказала под боком Бабуль. — Это Эмилия Кондратьевна шубы проветривает.

Кондратьевна? Значит, отцом ночной невидимки был тот самый Кондратий, который периодически так же безвидно навещал Бабуль и повышал ей давление? Будь ее отцом хоть декабрист Рылеев, не говоря о том, от кого зависело здоровье Бабуль, имя Эмилия уже носило готически пугающий оттенок, а проветривание по ночам шуб во множественном числе усиливало тревожность. К сожалению, Геля уснула тогда на полуслове. Расспросы начались, когда она, забежав поглотить пару котлет между партиями в бадминтон, застала Бабуль чинно беседующей через окно со старичком в соломенной шляпе с черной лентой и белом парусиновом костюме, похожем на дедов, только много меньшего размера. Он стоял среди затеняющих самих себя зарослей чубушника, периодически приподнимая шляпу и раскланиваясь, хотя Бабуль, кажется, не собиралась ему аплодировать.

— А Соня что? — спрашивала Бабуль.

— Сонечка в Америке, — охотно сообщал старичок.

— А Настя? — допытывалась Бабуль.

— Настя активно сотрудничала с эсерами, — пояснял старичок. — Поэтому когда пришли эти, — старичок снял шляпу, но не чтобы раскланяться, а чтобы отмахнуться от неизвестных «этих», — ей пришлось эмигрировать. Дальнейшая, как говорится, судьба неизвестна.

— Геля, поздоровайся с нашим соседом, — назидательно сказала Бабуль. — Такая встреча, ты подумай!

— Здрассьте, — послушно сказала Геля с набитым ртом.

— Похожа на вас, — стандартно отреагировал старичок. — Но дети теперь такие… как бы сказать. моветонные. А вы были прелестны! Просто прелестны!

— Если бы молодость знала, — сказала Бабуль.

— Если бы старость могла, — радостно подхватил старичок. Они, будто шпионы, обменялись паролем и отзывом. — Ну, кланяюсь. Рад встрече.

На этих словах за спиной у старичка возник кто-то, очевидно, Эмилия Кондратьев-на, однако без шуб, зато с двумя котами в руках.

— Подумай, Евгений, — сказала кошкодержательница в нос. — Эти сволочи разодрали москитную сетку. Здравствуйте, милочка! — снисходительно приветствовала она Бабуль, не обратив на Гелю никакого внимания.

Москиты в их местности не водились, и в реплике различался колониальный привкус, а предложение подумать перед каждой фразой до сих пор считалось исключительно Бабулиной привилегией.

— Здравствуйте, Милечка, — поприветствовала ее Бабуль как старую знакомую.

Подробности Геля выпытала только вечером — день был перегружен.

— Кто это? — кивнула она на окно в сад.

— С Милей мы вместе учились, — сказала Бабуль с долей мечтательности. — А Евгений Митрофанович за ней ухаживал. Когда-то весь квартал, и наш дом в том числе, принадлежали его отцу.

— И Сто Пятый? — недоверчиво спросила Геля.

— И Сто Пятый. Там, кстати, живет сын комиссара, который их выселял.

Геля кое-что знала о революционной практике не только из школьных учебников. Морковка еще в Туторовском рассказала, как выселяли из дома на какой-то пряжке ее свекровь, мать трех морских офицеров, двое из которых погибли на Первой мировой войне, а третьего, мужа Морковки, расстреляли в Новороссийске, хотя он к тому времени и офицером-то быть перестал. А дворник, который занял их квартиру с пряжкой, вывалился пьяный из окна, но, не в пример Феде Водищеву, расшибся насмерть. Вероятно, недостаточно выпил. Другой вопрос, как Евгений ухаживал за Милей, когда, по словам Бабули, их никуда из Института не выпускали. Должно быть, они как-то все же ухитрялись.