Марина Кудимова - Бустрофедон

— Вы куда? — спросил он.

— Видите ли, мы много лет знакомы, еще до революции, — зачем-то пустилась в детали Бабуль. — У меня умер муж, и мы с внучкой переехали к дочери. Случайно оказались соседями. Моя дочь получила здесь жилье после размена. Я просто хотела выразить сочувствие.

— Понятой будете, — мрачно сказал ничего не услышавший брюнет. — Там следственная группа работает. Эксперты. Только не наступайте никуда.

Они миновали коридор с фламандцами. Не наступать не получалось, потому что летать они не умели. Вошли в комнату, где Геля не бывала. На диване лежала Эмилия с одним вывернутым из глазницы, как лампочка, глазом и другим, плотно зашторенным зеницей. Дед еще давно перевел это слово как «веко». Врач измерял лежачей давление, но Геле показалось, что делать этого уже не надо. Эмилия, однако, открыла другой глаз и сказала на инсультном эсперанто:

— ЭЭни! ЭЭни! АбадЯ!

— Молчите, больная! — строго остановил ее врач.

Но она продолжала свою немую речь:

— #Ээни! Абадя!

— Тебе сказали: молчи! — крикнула спутница-медсестра. — Доктору тонов не слышно.

Эмилия затихла, хотя точно не поняла смысла сказанного. В комнату вошел Митрофаныч в шляпе, как будто в ней спал. Он посмотрел на Бабуль и Гелю как на вечно присутствующих здесь.

— У Мили удар, — сказал он.

— Как это случилось? — задала Бабуль не самый важный вопрос.

— Влезли, скорее всего, через дымоход, — сказал Митрофаныч, хотя его спрашивали про удар. — Все перевернули. Я почувствовал чужих, закричал, спугнул их. Но и Милечку напугал до полусмерти… Или до смерти, — Митрофаныч сел на какой-то крохотный пуфик и заплакал.

— Женя, — сказала Бабуль. — Ты должен держаться.

— Зачем? Сколько можно держаться? — спросил он, оторвав от лица руки. — Всю жизнь только и делаю, что держусь непонятно за какие поручни. Я давно все ценное передал в галерею. Если и взяли, так ерунду, копии. Невежды!

«А Леонардо?» — подумала Геля, но вслух не повторила.

Эмилия на диване выдавила протяжнее, чем раньше, неразгаданное: «Абадя-а-а!», задергалась. Вывернутый глаз внезапно встал на место, черты разгладились, и Геля подумала: «Это смерть?», но спросить не решилась. С крыльца вернулся накурившийся брюнет.

— Девочка, — обратился он к Геле. — Иди домой, нечего тебе тут.

Геля, сутулясь, пошла вон и снова не помнила, как попала во Двор. Колобушкин уже был там и сомнамбулически двигался за сараи, подтверждая, что телепортации возле Митрофаныча подвержены и органы правопорядка. Двор был жутко пуст, и Геля слепо следовала за участковым, чтобы не оставаться в этой пустоте. За сараями, кольцом обвив помойку и сортир, сплотились почти все взрослые, а также Жирный, и Светка, и Лель с Люлем, и Колян. Генька увидел Гелю и приоритетно сообщил:

— Папка удушился!

Из средней двери сортира два младших милиционера вынимали негибкое тело. Один из них держал под мышкой кепку. Володину кепку. «Смерть ходить кажный день», — вспомнилось Геле Данилино. «И не по одному разу», — добавил в ней кто-то незнакомый.

— Он, вишь, подумал, что на него подумают, — умозаключал печник Новиков.

— А на кого ж еще? На тебя, что ль? — злорадствовала жена Новикова.

— Тюрьма — не мать родна, — сипло философствовал Усач. — Кому ж туда охота?

— Да что мы знаем! — сомневалась Кривая, знающая всегда все про всех.

Володю за ноги и под мышки отнесли в сторону и сложили на чахлую траву. Подошел давешний брюнет, наклонился над телом.

— Жаль, — вырвалось у него. — Теперь точно глухарь.

«При чем тут глухарь?» — подумала Геля, как всегда, откликаясь на слово независимо от обстоятельств его произнесения.

— Ага! — торжествующе сказал Новиков. — Не стал ждать, когда на него повесят, — вперед вас повесился.

— Ты помолчал бы! — твердо и задумчиво сказал Колобушкин. — Разошлись все живо!

Никто не расходился. Пришел врач, меривший давление умирающей Эмилии. Встал перед Володей на колено, поколдовал.

— Готов, — кивнул Колобушкину. — Густо сегодня как-то.

Дожидаться труповозку Геля не стала. Вернулась домой и до прихода Бабуль сидела у Кости, смотрела на рыб, в спокойном состоянии висящих среди водорослей, как елочные игрушки, и слушала гудение компрессора, превращавшего воду из стоячей в проточную. Костя говорил: «аэрация». Он кормил Гелю бутербродами и умело, незаметно молчал. Так повелось с тех пор, как Геля повадилась наблюдать за обработкой Костиных фотографий.

Она полюбила этот таинственный трудоемкий процесс с участием многих предметов: односпирального бачка, удивившего ее при знакомстве, термометра, литровых банок для промывки пленки, которые Костя одалживал у Бабуль и наклеивал на них бумажки с химическими надписями, мензурки, аптекарских весов для правильного отмеривания химикатов, щипцов для отжима пленки. Слова «проявитель», «закрепитель», «стоп-раствор», «фиксаж» и назначение носителей этих слов успели усвоиться. Костя постоянно сетовал на отсутствие светонепроницаемого рукава. Но Геля привыкла к приспособленной для наматывания пленки старой куртке с подвернутым низом и воротом, куда Костя запускал по плечо свои долгие руки.

Он никогда не был доволен снимками и всегда находил причину неудачи.

— Экспозиция неверная, — морщил Костя свой тонкий нос.

Или:

— Недопроявка налицо.

Или наоборот:

— Перепроявил, идиот!

Он не жалел для себя обличений. А для Гели качество фотографий значило мало — лишь бы можно было догадаться, дерево или человек, как в том первом телевизоре. Но Костя показывал ей альбомы знаменитых фотографов и некоторыми снимками восхищался до стонов и заламывания рук.

— Что делаешь, делай хорошо, — его любимая поговорка к искусству фотографии пока не относилась, но Костя, в отличие от Гели, любил учиться. А Геля любила знать заранее и потом только проверять.

Бабуль пришла уже затемно.

— Опись имущества делали, — устало сказала она. — Бедная Милечка! Революцию пережить легче. Там все в той или иной степени заражены варварством, и опасность повсюду, она беспрерывна. А здесь не знаешь, с какой стороны и когда ждать…

На следующее утро подвал был пуст. Лидка с Пашкой и Генькой исчезли бесследно. Больше там не поселялся никто, и никто суеверно не входил внутрь. Митрофаныч на фоне стены после похорон Эмилии не возникал. Бабуль иногда носила ему суп в бидончике и по возвращении качала головой и нашептывала. Образки Спасителя, Матери Божией и Николая-угодника она развесила открыто. То ли устала бояться, то ли что-то изменилось в атмосфере, Геля не знала.

Тем летом (или другим?) Геля отошла от роевой жизни. Она бродила по городу и познавала ногами не только дорогу до школы или измеренные велосипедом маршруты. Город открывался неохотно, утаиваясь в плотной завеси листвы, тяготеющей по мере протекания летнего времени к зелено-морской насыщенно-плотной окраске, потом покрывающейся пылью, как айва волосками. Моря Геля не видела, но часто представляла. Или вспоминала. Или оно ей снилось. И города она словно тоже не видела раньше, хотя отдельные фрагменты знала со слов Бабуль по ее бесконечным «бывший», «бывшая», «бывшее». Теперь все связалось, и из-под привычных контуров проступали совсем иные черты иного города. Геля без труда разыскала домик на бывшей Дубовой, где проживала юная Бабуль, где играли тихую свадьбу и где умирала от тифа тезка. После Маши, Эмилии и Володи Геля относилась к смерти с новым томительным и почти нежным чувством, но видеть ее вблизи желания по-прежнему не зарождалось. И осени она теперь не боялась в связи со школой и понимала, что лиственная желтизна — это седина стареющих и умирающих к зиме деревьев. Только деревьям дано воскресать, а людям это свойство так и не привилось, зато сохранена надежда.