Марина Кудимова - Бустрофедон

— Вы про кого? — наконец поинтересовалась Геля.

— Про Христа, Спасителя нашего, — громкозвучно объявил подошедший Аркаша. — Остальное — мелифлютика!

Старушка порылась в сумке и достала два заскорузлых пряника с облезшей глазурью. Протянула Аркаше и Геле, поклонилась и пошла. Через дыру в сумке закапали монеты — только не в снег, а на подметенную церковную дорожку. Гелю ударило в сердце прозрачным ножом. Она бросилась подбирать денежки, низко наклоняясь за каждой и выпрямляясь, чтобы не потерять старушку из виду. Самой страшной для нее была бы сейчас эта потеря. Старушка шла ровно и неспешно, но догнать ее почему-то стоило изрядных усилий.

— Возьмите, у вас упало, — сказала запыхавшаяся Геля.

— Спаси Христос, деточка, — пробормотала старушка. — Совсем сумка-то прохудилась. Спаси Христос!

Геля остолбенела и долго рассматривала свои руки, как будто к ним могли прилипнуть монетки. Из храма вышла Бабуль — юная, в форменном платье, белоснежном переднике, шляпке и пелеринке — вместе с похожей на нее, только более кудрявой и веселой барышней.

— Познакомься, это Геля, моя подруга, — как ни в чем не бывало сказала Бабуль. — Мы собираемся к Конраду поесть мороженого. А потом в летний сад слушать духовой оркестр. Хочешь с нами?

Геля замотала головой, то ли отказываясь посетить несуществующие кондитерскую и летний театр, то ли стряхивая дореволюционное наваждение. Прояснившимся зрением она вдруг увидела, что Бабуль — настоящая — сильно постарела, погрузнела, припадает на ногу и носит очки в коричневой черепаховой оправе. И что волосы, выбившиеся из-под платка, у нее белые и легкие, как тополиный пух.

Геля вернулась во Двор — не на территорию, а к образу жизни, изредка навещая дом на Комсомольской. Электромеханик Зайцев больше не воплощался. Про владыку Войно-Ясенецкого Бабуль рассказала ей все, что знала, и Геля обнаружила, что учится в здании, где он оперировал раненых и куда раньше приходил к другим раненым царь.

Пучеглазая, дочь Кривой, объявила, что расписывается. По общественному мнению, она засиделась в девках до неприличия. Но еще более неприличным показался ее избранник Олег. Он был моложе невесты лет хорошо на пять, высок и мосласт. Волосы у него росли ежом, что было неподменным признаком женолюбия. А с нареченной они, по выражению дворовых активисток, жили до свадьбы, поскольку Олег некоторое время назад переселился в подвал из общежития с чемоданом средних размеров.

То — или другое — лето и было ознаменовано радиолой «Серенада». Совместно с бадминтоном, сохраняющим выигрышные позиции, это приобретение вдвое повысило Гелины дворовые акции. Все карманные деньги теперь оставлялись в магазине «Мелодия». Пренебрегая загрязнением жилья, окна на Карлушку были распахнуты настежь, и когда из них доносилось душераздирающее: «Маруцелла, Маруце, тэ мисо динта льоч ё марэ» или паллиативный молдавский «Норок» заводил нетленное: «Де че плынг китареле, тиу дор фернареле», сам красавец и самец Агламазовский гвардейским шагом переходил улицу и благосклонно высился несколько минут, обратив голову датского дога или египетского бога навстречу сладостным звукам.

Вытаскивать радиолу во Двор категорически запрещалось, да и весила она тяжеловато. Но танго «Маленький цветок» и «Серебряная гитара» насмерть сразили жениха Пучеглазой Олега. Он остановил Гелю в воротах и умоляюще попросил:

— Слышь, одолжи пласт на пару дней. Я маг у друга возьму, перепишу.

«Маг» и «пласт» были из нового лексикона, и Геля оценила это по достоинству. Мечтать о несбыточном магнитофоне «Яуза-10» она себе запрещала. Но не содействовать прогрессу, а тем более чужому счастью не могла. Пожертвовать Джордже Марьяновичем и Яношем Коошем еще куда ни шло. Но божественной красоты борца за мир Дина Рида отдать в чужие руки было равносильно сдаче Москвы Кутузовым, а лишиться на день Джанни Моранди с его «Джунга-джунга-джун» сопоставимо с потерей глаза, если не обоих. Дружеский магнитофон, видимо, оказался норовистым, и через пару дней Геля, превозмогая себя, словно Орфей во ад, сошла в подвал Махи Кривой. Олег как раз завершал процесс записи: пленка на яузной бобине подходила к своему беленькому кончику.

— Заходь! — радостно сказал Олег. — Финиширует.

Он занес руку над тумблером и ровно в нужный момент вырубил гудящий и пощелкивающий агрегат.

— Звук офигенный! Слуханем?

Отказаться Геля не смогла — такими соблазнами искушают не каждый день. Херувимские аккорды «Серебряной гитары» полились из пятнадцатикилограммового чрева при поддержке четырех с половиной кило выносных громкоговорителей. Джаз-секстет Томаша Балаша с умопомрачительными соло фортепьяно и сакса кружил голову и туманил взор.

— Потанцуем? — просто предложил Олег. — Че вхолостую такую роскошь гонять.

— Я танго не умею, — призналась Геля, опасаясь насмешки.

— Да ладно! — успокоил Олег. — Я тоже не из Аргентины. Школа горсада.

Он вытянул руку Гели на всю длину, обхватил талию другой рукой и резко пошел на раз-два-три. Геля интуитивно и послушно заперебирала ногами. Ее голова плыла отдельно на уровне подмышки партнера. Олег незаметно выдвинул их стихийный дуэт в сенцы, и в тот момент, когда он переломил Гелю в пояснице и откинул назад, как полагалось по ходу танца, в темноте мелькнуло и резко погасло пестрое платье Пучеглазой, как будто она обесточила внутреннюю проводку. Геля вынула себя из рискованной позы, но Олег не успел — или не захотел — отпустить или хотя бы опустить ее вытянутую руку.

— Это что? — спросила Пучеглазая, как будто негаданно ослепла.

— Это маленькая репетиция, — находчиво сказал Олег.

Геля уже успела вырваться и метнуться в комнату за пластинками, сложенными стопкой рядом с «Яузой». Пучеглазая ворвалась следом, но опередила Гелю за счет нервного подъема. Она подняла тяжеловесного первенца звукозаписывающей техники легко и празднично, словно торт «Сказка», и, для начала опустив его, как пресс, на пластинки и дождавшись взаимосвязанного хруста, вырывая вилку вместе с розеткой, шваркнула магнитофон об пол.

К вечеру Геля приняла решение утешиться прогулкой и в воротах увидела Олега с чемоданом средних размеров.

— Дура она, — сказал Олег, обернувшись, и пнул оконную раму бывшей невесты, находившуюся на уровне его голени, благоразумно не задевая стекла. — Старая притом. И погреб ее гребаный… — повернувшись к Геле, добавил: — А мы еще станцуем! Вот подрастешь чуток — и дадим джазу.

Геля кивнула, хотя танцами с Олегом была перенасыщена и предвкушала предстоящую гомерическую оценку события Двором, почему хотела выскользнуть на улицу незаметно. Идти вслед за Олегом было глупее некуда, и она вернулась домой. Но сидеть и ждать, когда возвращающейся с работы маме нажалуются на разрушенное с помощью танго личное пучеглазое счастье, было еще глупее. Геля взяла бадминтонные ракетки — самое дорогое из того, что у нее осталось после утраты Дина Рида, и — была не была — вышла во Двор, рассудив, что лучше принять удар на себя, чем встретить его отраженным маминой истерикой, а потому двойным.