Марина Кудимова - Бустрофедон

Домик был как домик, ничуть не изменившийся. Но влекло Гелю почему-то соседнее строение, весьма немного отличное от свадебного — такое же приземистое и остойчивое. Геля часами сидела перед фасадными окнами на скамье с удобной спинкой, ограждаемой двумя липами, смотрела поверх сливающегося с древесной зеленью дома и забора на жестяную крышу и проникалась ожиданием незнамо чего. Так продолжалось день за днем. Город погружался в жару, изредка разряжаемую коротким ливнем, когда ожидательная скамья покрывалась крупными нерасходящимися каплями, и приходилось усаживаться на спинку, затем вытирая за собой следы сандалий, а крыша и водосточная труба с раструбом гремели срочной, быстро иссякающей музыкой. Бабуль рассказывала о духовых оркестрах, которыми город был славен когда-то, и до Гели через дождь будто долетали дыхательные звуки той, другой музыки. Зелень лип делалась постепенно малахитовой, с желтоватыми прожилками, преодолевшее толщу туч солнце охотилось за каждой каплей, и скамейка просыхала неровно, пятнами.

Электромеханик Зайцев очутился рядом с ней, словно никуда не уходил отсюда все минувшие годы. И разговор между ними не завязывался со сбивами, а продолжался с бережно сохраненной точки. Откуда пришло знание, что он именно электромеханик и как его фамилия, Геля не знала и не хотела знать, но профессия старика с преувеличенными лысиной ушами отчего-то была важна и значима, а мизерабельная фамилия будто написалась готовой в ее голове.

— Эх, не поспел я на похороны, — говорил Зайцев с досадой. — Тут ведь откуда узнаешь-то? В газетах не пишут, по радио не объявляют. Потом уж наш прихожанин сказал, когда из Симферополя вернулся.

Кого хоронили в Симферополе, Геля тоже понятия не имела, но твердо знала, что это вскоре выяснится.

— Говорил, там что творилось! — продолжал Зайцев. — Хотели его окраиной про-везть, так женщины на дорогу легли, и все равно вышло через центр.

— А вы его откуда знали? — осторожно, с подводом спросила Геля.

— Владыку-то? — Зайцев посмотрел на такого несведущего человека с жалостью. — Так он жил у меня. До самого отъезда в Крым и жил. В архиерейские покои не въехал. А что? Комната сухая, теплая. Тихо, мирно. Я всегда на подхвате. И храм близко. Тебя ведь тут крестили? В Покровском? — спросил осведомленный Зайцев.

— Тут, — ответила она, вдруг вспомнив то, чего помнить никак не могла, — потертые поручи на державших ее крупных свежих руках.

— Ну и вот, — продолжал Зайцев. — И с Фоминым вся история на моих глазах разворачивалась.

Фомина Геля, как ни силилась, восстановить не могла и решилась на новый вопрос:

— А Фомин этот — кто?

— Ну, как кто? — удивился Зайцев. — Кассир. Часы у нас на клиросе читал.

Геля окончательно смешалась и подумала, что если слушать внимательно, то, может, прояснится и с Фоминым.

— Чтец из него был как из кран-балки лебедка. Бывало, половину слов перепутает, а другую переврет. И вот владыка ему одно замечание, другое. Да Часословом махнул и задел того Фомина по уху. Фомин в истерику, да вон из храма. И перестал ходить совсем. А жил на Полынках. На самой крайней окраине. Владыка крест и панагию надел — да к нему через весь город потопал. Прощения, стало быть, просить. А тот ни в какую, до того обиделся. Дверь не открыл — это архипастырю-то!

— Ну и дурак! — сказала Геля.

— Вот ты старого человека дураком честишь, а владыка не погордился, еще раз пошел. И еще. Так Фомин и корячился вплоть до отъезда владыкиного. Под конец уж только простил. Во как!

— А куда он отъехал? — Геле неловко было спрашивать глупости, но иначе становилось уж совсем безумно.

— Так в Симферополь же! — удивился Зайцев. — Перед отъездом уполномоченный сюда приходил, Медведев по фамилии. Говорит: «Вы уж, гражданин Войно-Ясенецкий, не поминайте нас лихом…» А владыка: «А вот уж нет: не забудем ни-ко-гда». Раздельно так сказал, отчетисто. Никого не боялся, кроме Бога. А уж как мытари-ли-то!.. Еще прославят его, помяни мое слово.

Зайцев ушел незаметно. То ли Геля задумалась так крепко, то ли привиделась ей вообще эта беседа. Вспомнилась. Приснилась. Но она никогда не слыхивала чудную фамилию Войно-Ясенецкий. Чтобы выяснить у Бабуль, пришлось рассказать ей об электромеханике.

— Ты же там рядом жила, сама рассказывала.

— Я там жила задолго до этого. А во время войны мы с твоей мамой жили на другой улице — Гоголя. Но на архиерейской службе я присутствовала. О, как владыка был прекрасен, как величествен! — голос Бабуль словно надтреснул.

— Гоголя — бывшей какой? — привычно спросила Геля.

Бабуль усмехнулась.

— Представь себе, ее не переименовали, — сказала она с непередаваемой интонацией.

— А что было страшней — революция или война?

— Сама посуди. В войну все знали, кто враг. А в революцию — еще надо было разобраться и выбрать. А выбрав, одних оправдать, других возненавидеть… Давай-ка с тобой сходим к этому Зайцеву. Мне хочется с ним поговорить.

Дом стоял на месте. Но жильцы в изумлении от Зайцева отнекивались. Только одна тетка скрепя сердце подтвердила:

— Да, жил тут такой, бывший владелец. В церковь все шастал. Помер он.

— Давно? — спросила Геля на всякий случай.

— Да лет десять тому, — неуверенно сказала тетка.

Они с Бабуль слитно молчали, шли по Комсомольской, бывшей Дубовой, к набережной.

— Ты не удивляешься, — констатировала Геля. — Думаешь, я сочинила все?

— Как ты могла такое сочинить? Давай-ка зайдем в храм, пока чудеса не кончились.

— Ты думаешь, это чудеса? — переспросила Геля.

— А что я, по-твоему, должна думать?

Геля не ответила. Они дошли до Покровской церкви, и Геля наотрез отказалась заходить внутрь, потому что у нее не было с собой платка на голову. Порядки здешние она от Бабуль знала.

— Ты иди, — сказала она. — Я здесь побуду.

Бабуль перекрестилась и вошла. Посреди двора стоял Аркаша в дедовом пиджаке.

— Мелифлютика все, — сказал Аркаша. — Там, — показал он вовне, за ограду.

— Я в курсе, — сказала Геля солидно.

Поискала, где присесть. В глубине церковного двора, под обширным дубом, стояли уютные лавочки. Геля поместилась рядом с бабушкой, держащей на коленях сумку.

— А как Его мытарили! — воскликнула бабушка, словно продолжая речь электромеханика Зайцева. — Как мытарили!

Геля постановила, что речь снова о владыке, дравшемся книгой, и прислушалась.

— У них в плетки кожаные были шарики свинцовые вшиты, — поведала бабушка. — Так они с каждого ребрышка Ему кожу сняли.

Нет, передумала Геля. Наверное, она о своем сыне рассказывает. Но кто же его так мучил? Фашисты?

— А Он, сердешный, застонет тихонечко и смотрит на них ласково. От Его взгляда они с ума потом рехнулись.