Марина Кудимова - Бустрофедон

— Когда меня возьмешь к маме? — спрашивала Геля, привыкая к одиночеству и учась наслаждаться им. Тревога посещала ее неравномерно и уходила не прощаясь.

— Она в реанимации, — без перевода отвечала Бабуль. — Пойдем к Тусе и Дусе. Я дополнительно нервничаю, пока ты тут одна.

Геля с неохотой переселилась в перекошенный дом. Дуся придиралась к каждой мелочи, но Туся ее обрезала. Из рояльной комнаты доносились залипающие белые звуки или однообразная скороговорка. В здешнем дворе Геля была чужой, и выходить туда слегка опасалась. В одну из ночей задумалась о том, как они будут жить, если мама все же умрет, и сделала заключение, что не пропадут. Изо всех сил она пыталась вызвать в себе приличествующую случаю скорбь, но не выходило. Что такое реанимация, Костя успел ей объяснить.

Бабуль наконец пришла со своим лицом и голосом.

— Слава богу! — провозгласила она. — Подумай! Оказывается, они зашили в полость тампон. Началось нагноение. Но Мария Эйвазовна настояла на повторной операции, все вычистили. Слава богу! Ее в палату переводят.

Геля не поняла почти ничего, но в ее сознании Эйвазовна заняла место Григория Львовича.

— Значит, она не умрет? — спросила Геля с некоторым даже разочарованием. Она уже распределила роли и правила их будущей жизни.

Назавтра Бабуль взяла Гелю в больницу. По дороге они зашли на базар и купили у торговки в белых нарукавниках сметану и творог. Кроватей в палате было много, и маму Геля узнала не так скоро, тем более что она сливалась с постельным бельем, как некогда дед.

— Вот тебе и дочку привели, — констатировала сидячая тетка с распухшими ногами.

Мама слабо замычала и улыбнулась. Улыбалась она редко — сразу смеялась всей грудью. Геля не знала, что говорить, и погладила маму по руке поверх одеяла.

— Не болей! — сказала она дурацки.

— У меня свищ не заживает, — плаксиво пожаловалась мама, и Геля отметила новое слово.

При выписке Геля и Бабуль пошли в кабинет к Эйвазовне, всучивали ей коробки конфет и чего-то еще. Бабуль кланялась и благодарила — видимо, за то, что мама все-таки осталась жива. У Эйвазовны было мужское лицо с ослепительно накрашенными губами. Как выглядит свищ, Геля увидела, когда перевязки стали делать дома — сначала военпреды возили маму по очереди в больницу. Свищ оказался дыркой в животе, ближе к пупку, в середине длинного шва. Выглядел он неаппетитно.

Подвал начинался сразу за воротами косым деревянным навесом и темными промозглыми сенцами, которыми кривая мать и пучеглазая дочь неприкрыто гордились. Потом загогуливался вместе со строением внутрь двора и образовал бы строгую букву «г», если бы не прерывался встроенным флигелем с заключенными в нем Гурьевыми. Завершался подвальный этаж странной конструкцией. Это был подвал без верха, самодостаточный, едва прикрытый проржавевшими листами жести. Точнее, не подвал, а землянка с наскоро оштукатуренными стенами. То ли верхний этаж сгорел, то ли давний купец держал здесь должников или буйных во хмелю. Когда в школе проходили «Детей подземелья», Геле в качестве иллюстрации виделся именно этот саркофаг.

Проживала в самодостаточном подвале тоже Маша — Гулящая, хотя по годам ее должны были бы звать Светой, с на диво пригожими детьми-двойняшками. Собственно, ее гуляний, как она это себе представляла, Геля никогда не видела. Маша никого не приводила и не провожала из своей норы. Говорили, что по ночам она уходит на промысел и оставляет детей одних, но ночные дежурства Геле запрещались, да и сон смаривал. Двойняшек все любили, нянчили, отдавали ношеное со своих детей и еду со своего стола.

В одно из утр велопробег намечался «на речку». Цель следовало обозначать исключительно таким сочетанием — ни в коем случае не «купаться» и не «на реку»: никто бы просто не понял, о чем речь. Люськины «польта» постоянно помогали Геле не опростоволоситься с момента обретения Двора, за что Геля была ей по-хорошему признательна. Лель подскочил, когда она подкачивала заднее, наиболее страдавшее от езды по колдобинам колесо. Велик стремительно старел, но замененные по случаю «нипеля» (только так, и никак иначе!) должны были по идее на некоторое время продлить его жизнь.

— У Гулящей двойняшек забирают! — выпалил Лель.

— Биляют! — подтвердил высунувшийся из-под его коленки Люль.

— Кто забирает? — поинтересовалась Геля, завинчивая колпачком, сбереженным в боях и походах, клапан.

— Комиссия! — не без пиетета сказал Лель.

Что на свете существует комиссия, имеющая право забрать детей у матери, Геле в голову не приходило. Ее даже милиционером не пугали, а уж Бабой Ягой — ни-ни. Не выпустив насоса с висящим на нем шланжиком, Геля побежала следом за братьями. У входа в подвал стояли неприятные тетки, а перед ними на коленях — Гулящая.

— Христом Богом, — говорила Маша через равные промежутки. — Христом Богом!

— У вас условия неподходящие, — заученно говорила одна тетка.

— И поведение, — ехидно поддерживала другая.

— Христом Богом! — продолжала свое Маша.

К мутным окнам прилепились двойняшки. Нежданная Бабуль, ни разу не принимавшая участия в дворовых распрях, подошла сзади.

— Товарищи! — сказала она непривычно. — Что же это вы делаете?

Вокруг сгрудились остальные Маши, Мани, Махи и Маруси.

— Отошли все! — злобно сказала одна из теток.

— Я тебе отойду! — пригрозила Гурьева. — Ты у меня щас так отойдешь!

— У нас на руках решение комиссии по делам несовершеннолетних, — сказала тетка, хотя руки ее были заняты потертой сумкой.

— Я твою комиссию вертел, — сказал пьяный Вилька Гурьев, первым из мужчин решившийся на противостояние.

— Сейчас милиция приедет, тогда повертишь, — отбрила его другая тетка.

Во Двор тут же въехал милицейский газик, откуда неторопливо вылез участковый Колобушкин. Не обращая внимания ни на собравшихся, ни — внешне — на теток с решением, он прямиком спустился в подвал и вышел, неся на каждой руке по ребенку. Как много раз замечала Геля, когда в дело вступала власть, все застывали, словно в игре в «замри», в той позе, в которой их застала команда. Так было и на этот раз. Просто теток властью не признали, а Колобушкина признали давно. Только Маша проползла на коленях до машины и стала биться головой о бампер.

— Ляди! — нежданно громко сказал Люль одно из тех слов, которое он мог произнести почти без звукового урона и которое все в тот момент молча думали.

Тетки с облегчением промяли собой заднее сиденье. Колобушкин, передав им детей, безмятежно сел за руль. Газик вздрогнул и уехал в открытые ворота. Маша безгласно упала и осталась лежать на земле. В этом месте Двора трава не росла. Женщины поднимали Машу, она падала несколько раз, наконец удалось оттащить ее в пустой подвал.