Марина Кудимова - Бустрофедон

На самом деле Двор начался с подвалов. Строений, его ограничивающих, было несколько. Основное, в котором жила Геля и Лель с Люлем, не обросло пристройками, исключая крыльцо, а сам нынешний Двор представлял собой усадьбу, где некий купец и его семья держали скотину, сад и огород, чаевничали и торговали. В процессе изучения выяснилось, что парадный вход укрывался в глубине Двора, с тыла, под ржавым козырьком, к нему вели каменные ступени, и заколочен он был намертво. Застройка из красного фигурного кирпича удостоверяла, что купец был состоятельный, хотя второго этажа в жилом пространстве не освоил. Но, может, он набегался по лестницам в бытность приказчиком. Или сдавал основной дом внаем вдовой капитанше, а сам занимал манящий воображение Гели смежный Сто Пятый. Это предположение строилось на отсутствии во Дворе помещения, могущего служить купцу баней. В общественные помывочные заведения приличное семейство не ходило. Но, возможно, баню свергли одновременно с купеческим сословием или в более поздних столкновениях.

Под лавку или магазин с конторой купец построил другой дом — там теперь пили Водищевы, и это строение как раз-таки обзавелось вторым деревянным этажом, из окна которого однажды выпал Федя — и ничего ему не сделалось. А для прислуги, бедных родственников и приживалов соорудил третий, который занимало семейство Новиковых. В подвалах же размещались склады и подсобки. Постепенно к служебному дому приделывались наспех спичечные коробки и скворечники — торговля росла вместе с обслугой, росла и семья по мере размножения. Вместе с разрастанием дела и семейства разрастались и пристройки, о красоте которых заботиться было некогда, а возможен и вариант развившейся с годами жадности владельца. Нынешние сараи, скорее всего, служили амбарами, содержавшими предметы торговли и домашние заготовки. Самый завидный сарай, явно бывший ледник, гордо занимали Гурьевы. Он стоял отдельно от других, изнутри был обложен кирпичом, но не фигурным, а простым, и имел спуск вниз, так что дворовая легенда приписывала ему подземный ход.

Когда частновладельческое житие закончилось и во Двор хлынули новые жильцы, еще несколько коробков и скворечников окончательно обесформили контуры усадьбы, зато люди, согнанные с крестьянских подворий, получили кров. Да, распорядились им по-муравьиному, а что было делать и куда деваться? Фруктовый сад и огород остались и занимали правую часть дворовых задов, только раздробились и поделились заборами. Но вишней группы морель, темной, слаще черешни, и яблоками разнообразных сортов — от рыхловатого, быстро сходящего белого налива до мелкого сладкого пепина шафранного и сочного штрифеля — снабжали вороватую ребятню бесперебойно. На забор слева налегала растительность Сто Пятого, и всегда казалось, что вишня там гуще, а яблоки сочнее. Но по неписаному закону сад манящего дома обчищать было запрещено.

Подвал занимал весь периметр магазинной постройки и ее дополнений. На улицу, непосредственно под Водищевыми, выходили подвальные окна, претерпевавшие от движения по Карлушке и природных стихий наибольший урон, вечно заляпанные и терпеливо отмываемые обитателями — Махой Кривой или ее дочерью с глазами на сильном выкате и прямо из этого исходящим прозвищем — Пучеглазая.

Гелю поначалу удивляло, что всех женщин старшего возраста во Дворе звали Мариями, а младших почти всех Светланами, в том числе крохотную изможденную мать Леля и Люля, один вид которой объяснял миниатюрность братьев-неразлучников. Мужчины при этом носили имена различные, хотя и заурядные. Потом она к такой особенности привыкла и запомнила прозвища, по которым распознавали носительниц. Прозвища были простые и логичные. Так, Гуня получила звание из-за гугнивости голоса. Происхождение Чернильной уже объяснялось. Куряка, хоть и не единственная курящая женщина Двора, вероятно, превышала в своей зависимости пределы допустимого. Не удостоенных клички окликали по фамилиям.

До Карлушки Геля не знала и не подозревала, что человеческое жилье бывает, как в ритуальном песнопении про каравай, «вот такой нижины». Утром, когда на крыльце происходил общий сбор перед катанием на великах с гиканьем и переворачиванием на полном ходу руля, напротив открывалось подвальное окно, в нем показывалась Гуня и произносила неизменное:

— Драст, пажалста-а! Опять вся шепана тута. Твари!

В лексиконе Гуни наличествовали три формы человеческого падения. «Тварь» была самой безобидной и повседневной. Когда Гуня находила повод для усиления эмоциональной окраски, она произносила два слова как одно: «тварьфашист». А последней стадией служило уже утроение: «тварьфашистгестаповец». На первых порах Геле казалось, что во Дворе изъясняются на чужеземном языке, хотя сорта яблок составляли единственные иностранные заимствования в их словаре.

— Чего колготисся, колгота ты?

— А у тебе зять скабежливай?

— Ехай, не боись!

— Вся кофта в ошарушках!

— Чего лататы разложила?

— Ты посорма при детях не надо!

Неизвестно почему окончательно добивало Гелю колдовское «ищёйщь». В период освоения Двора она спросила Бабуль:

— Почему они так странно говорят?

— Все люди говорят по-разному, — уклончиво ответила Бабуль, никогда не обсуждавшая чужое. — Ты же говорила: «Пидэм на вулыцю».

Это был запрещенный прием, который применялся к Геле, как и к другим детям, регулярно. Она плохо помнила няньку-украинку своих первых лет, между прочим, тоже Марусю, бесследно потеряла перенятую от нее «пидэмнавулыцю» и вынуждена была верить на слово поддразнивавшим ее деду и Бабуль. Вполне возможно, все это они выдумали для собственного развлечения. Постепенно дворовый язык сам собой открывался ей, как Миклухо-Маклаю. «Посорма» означало грязную брань. «Скабежливый» переводилось как брезгливый, а «колготиться», «колгота» — в общих чертах, схематически, как «суета сует». «Лататы», как и «ошарушки», могли обозначать самый широкий спектр предметов. «Нету» вместо «нет» уже казалось обыденным. Самое удивительное, что язык той же Поли, изученный до интонационных тонкостей, не представлялся Геле чужеродным. Видимо, дело во многом состояло в уровне любви, а любовь — дело постепенное.

На Кронштадтской, если не проворонишь, можно было застать выступление сапожника Лядова, потерявшего на войне обе ноги по самое, как он выражался, пинчекрякало. Слово Геле нравилось, пожалуй, еще больше «мелифлютики» и завораживало сильнее, чем «ищёйщь», хотя она приблизительно соображала, что это за такое пинчекрякало. Участковый Колобушкин, уважая фронтовое прошлое, закрывал глаза на то, что сапожник принимал заказы на дому, никакую власть не спрашивая. Свой коронный номер Лядов исполнял в летний период, по воскресеньям, ровно в полдень, на полную мощь включая репродуктор и дождавшись пропикивания. К этому времени Лядов был пьян в самую изюминку.