Марина Кудимова - Бустрофедон

Проживал он тоже в подвале, который внутри ничем не отличался по интерьеру от верховых жилищ, что чрезвычайно занимало Гелю, с тех пор как она там побывала. Полы как полы, подоконники как подоконники. Только видны из них не головы и плечи, а ноги проходящих. Ноги, отсутствующие у Лядова. А бывали она и Бабуль в комнате, совмещающей столовую, спальню и сапожную мастерскую, не однажды. Дело в том, что Гуня, недовольная качеством лядовской работы, умудрилась адресовать ему, герою войны, своего «тварьфашиста», и Лядов с тех пор категорически отказался обслуживать население Двора. Исключение составляла только Бабуль, или, как он ее называл, Бева.

— Бева пожаловала, — так и говорил. — Всегда к вашим услугам.

Соседи подсовывали Бабуль свою стоптанную обувь, и Лядов, конечно, не мог этого не понимать, но снисходил.

— Бева пролетариям услужает. Бева добрая., — заключал он, осматривая чью-нибудь безнадежную босоножку и добавляя совсем уж загадочное: — Изебровая.

— Что это значит? — спрашивала Геля.

— Просто — женщина, — смеялась Бабуль.

— На каком языке? — уточняла Геля.

— На лапландском, — лукавила Бабуль.

Она с Лядовым общалась диковинно, как ни с кем.

С последним радиосигналом сапожник влезал на подоконник и кричал:

— Минуточку внимания, граждане! Сейчас инвалид войны выкажет вам неприличие. Эта сторона улицы при артобстреле наиболее опасна. Нервных прошу перейти на другую сторону.

После чего Лядов виртуозно, на руках, поворачивался к улице тощим волосатым пинчекрякалом с заранее спущенными штанами и объявлял:

— Наша пехотная пёрка! — и выпускал длительный газ с неизменно низким тубным звуком.

Послушать Лядова всякий раз собиралась изрядная толпа. Издав фирменный звук, он абсолютно спокойно, с выражением выполненного долга разворачивался к зрителям лицом, подбирал штаны, захлопывал подвальное окно и уползал на свой рабочий табурет с сиденьем из широких брезентовых полос, образующих крупную клетку. Бесчинство по выходным ему прощалось, потому что он был единственным мастером на всю округу, и все носили его набойки и давили весом на его каблуки. Лядов был охальник, но уважение к святыням имел. На какой бы день ни выпадало девятое мая, он показывался в окне трезвый, с двухрядной хромкой, надетой, как делают опытные гармонисты при игре сидя и для форсу, — одним ремнем выше локтя. В этот день Лядов пел, не глядя на публику, куда менее обильную, чем на воскресном спектакле, но верную. Геле нравились его песни, особенно про неведомые галицийские поля, то есть про самого Лядова:

Но с тех пор как девятое мая объявили выходным, Лядов петь перестал, правда, и газы в этот день принародно не испускал.

Гелю поражала публичность жизни Двора и окрестностей, которую Лядов всего лишь доводил до абсурда. Всегда будто на сцене, всегда нескрываемо на виду. Новиковы сдавали комнату передвижным циркачам, каждое лето гастролировавшим в городе. Это обеспечивало всем малолетним бесплатные представления. Но каждый шаг квартирантов обсуждался и комментировался, как футбольный матч. Маня Новикова становилась во Дворе самой популярной фигурой. Она развалисто выходила утром, когда старухи рассаживались вдоль Гуниных окон, вынеся две дополнительные табуретки для подкидного или лото. По правилам мужчины занимали стол в центре Двора, и белые карликовые конфетти лепились в их руках к черным доминошным шоколадкам. Но в качестве рыцарского жеста они иногда присаживались на старушечьей территории и, нещадно шлепая картами по табуретке, показывали класс.

— Ох, ну твою ж мать! — восхищались старухи.

Новикова не спешила огласить сводку новостей, показно зевала и поводила плечами.

— Ну, как там твои-то? — не выдерживал кто-нибудь повышенно любопытный.

— Хто? — Новикова умело делала вид, будто не понимает подоплеки.

— Хто? Постояльцы, хто? — возмущенно вскидывались предвкусители.

Новикова поправляла волосы и проделывала еще ряд манипуляций, замедляющих действо. Наконец с ленивым достоинством удовлетворяла публику:

— Да что им? Нагримуются, как говны, и сидять!

Мама заболевала длительно, и Геля успела привыкнуть к названию болезни — фибромиома — и имени лечащего врача. Тем более что имя было дворовое — Мария, только отчество диковинное — Эйвазовна. «Гормональный сбой», — повторяла мама за Эйвазовной.

— «Плохой кровоток в органах малого таза», «субсерозная», «субмукозная», — и другие научные слова.

Кроме слов, болезнь не выражалась, пожалуй, ни в чем. Лишь иногда за завтраком мама пугала Бабуль:

— Опять выделения. И на горшок вставала три раза.

Бабуль роняла чашку:

— Срочно оперироваться! Мария Эйвазовна настаивает. Чего ты ждешь?

Но было похоже, что мама по-своему гордится фибромиомой и не хочет с ней расставаться. На слова Бабуль она только смеялась своим загрудинным смехом. Так продолжалось до приступа, когда Геля увидела кровавую простыню, торопливо уносимую Бабуль, и услышала сдавленные подушкой мамины вопли. С врачом «скорой» долго препирались, куда везти.

— Только к Марии Эйвазовне! — в один голос твердили мама и Бабуль.

— Только по месту прописки! — твердил врач.

Маму увезли поле того, как Бабуль сунула что-то врачу в карман — наверное, записку Эйвазовне с подробностями. Бабуль тоже уехала на «скорой». Геля очень любила оставаться одна и рыться в маминых вещах, а проголодавшись, намазывать хлеб маслом и сверху класть толстый шмат колбасы, а не хлебать скучный суп.

Вернулась Бабуль затемно, и Геля поняла смысл выражения «нет лица». Вместо лица у Бабуль была белая маска, словно у немого Марселя Марсо, которого часто показывали в киножурнале «Новости дня».

— Операция не очень удачная. С осложнениями, — осторожно сказала Бабуль.

— Но Эйвазовна… Вы же так ее хвалили! — выступила Геля не без вызова.

Бабуль отмолчалась и предупредила:

— Я буду ночевать в больнице. Костя за тобой присмотрит. Кажется, начинается перитонит.

— Что это? — спросила Геля, расплывчато догадываясь, что ничего хорошего.

— Воспаление брюшины. Так бывает после операций, но достаточно редко.

— Она умрет? — после смерти деда Геля задавала этот вопрос при всякой опасности.

— Что ты, деточка! — без особого оптимизма воскликнула Бабуль и умчалась.

Геля всю ночь преодолевала комнаты взад и вперед, узнав, что такое бессонница. Косте она сказала, что присматривать до утра не надо, но дневной присмотр затянулся. Бабуль появлялась точно для того, чтобы Геля не пропустила изменений маски, которая день ото дня сминалась и блекла, но не отлипала от лица. Она жарила на керосинке срочную яичницу или делала те же бутерброды, только потоньше, и исчезала. За ее отсутствие Геля успевала нашкодить, но Бабуль не вдавалась в подробности.