Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Уловив неодобрение в ее тоне, я сказал:

— Нерасторопному южанину только и следует брать в жены девушку из Хайзыонга — на все руки мастерицу.

Она пронзила меня взглядом, но в душе, видно, согласилась, что она и впрямь на все руки мастерица, и продолжала:

— Так вот, когда распустили артель, деньги поделили. Мы хотели сшить одеяло, противомоскитник, купить термос… Но я денежки попридержала и спрятала. А месяц назад продали бамбуковый плот — образовалась некоторая сумма, и решили мы вместе с дядюшкой Нганом купить буйвола. Муж мой считает, что земледелец без буйвола все равно что торговец без капитала. Каждый год будем получать риса корзинок на сорок — пятьдесят больше. Ведь за работу буйвола, ручаюсь, начислят в день по десять очков и на сенокосе и на сборе ряски для свиней.

Лицо ее выражало неподдельную гордость. Видимо, она была довольна такой перспективой, как и своей участью.

Она озабоченно стала смотреть на пестрые, местами чернеющие, местами светлеющие поля.

Сгущались сумерки. На рыжеватой, видневшейся из–за полей длинными мазками реке Тхайбинь еще можно было различить коричневатые паруса. Вдали серыми дугами вписался в горизонт пятипролетный мост Фулыонг. Хлопали на ветру выворачиваемые наизнанку листья бананов. Кто–то обжигал кирпич — над печью клубился беловатый дым. Где–то толкли рис — ритмичные удары песта мерно вдалбливались в вечернее небо.

Лохматый пес вскочил на ноги и, вертя хвостом, помчался за калитку, радостным лаем возвещая, что вернулся хозяин. Смеясь и разговаривая на ходу, во дворе появился Зуй. Мы вышли ему навстречу.

— Купил или не купил? Буйвол где? — нетерпеливо спросила его жена.

— Буйвол? Вот! — И он приподнял вверх что–то черное, похожее на чемоданчик.

Никто из присутствующих не знал, что это за штука, я догадался, но не совсем понял, при чем здесь буйвол. А он вошел в дом, поставил покупку на кровать, сразу же открыл и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Это патефон. Ясно?

— Вот бессовестный! Тебя спрашивают, купил буйвола?

— Не купил! Что еще?

— Почему? И зачем приволок эту штуку, рехнулся что ли?

— Почему, спрашиваешь, не купил? Да потому что в горячую пору не ходят покупать буйволов. Цены высокие, а деньжат у меня, сама знаешь, в обрез. На хорошего не хватает, а плохого и покупать ни к чему… Вот–вот в высший разряд переведут, тогда кооператив и купит.

— Раз не купил, давай сюда деньги.

— А ты не волнуйся. Думаешь, я их отдал кому–то?

Денег он никому не отдал, но истратил все до последней монеты на патефон: и то, что они получили при роспуске артели, и то, что выручили за женин бамбуковый плот. Зуй купил его у земляка, которого зашел навестить. Они проговорили всю ночь о положении на Юге, то есть о том, о чем постоянно думалось, о чем болела душа, и Зуй, узнав, что земляк не прочь продать патефон, не раздумывая, взял да и купил. А потом стал спрашивать, кто бы продал пластинки с записями старинных песен Намбо, и потратил на их покупку еще день.

Вопреки обыкновению жена Зуя не сдержалась, выбежала из дома, тихо плача: «Небо, о небо, за что мне такая тяжкая кара?»

Зуй, склонившись над кроватью, носовым платком вытирал патефон. Дерматин на всех восьми углах протерся, ручка заржавела. Надпись «Колумбия» еще можно было прочитать. Зуй открыл коробочку с иголками, они звякнули, их было порядочно. Стал перебирать пластинки с родными напевами Юга… На нас он не смотрел. Зашла на посиделки Шон — он даже не приветствовал ее, не проявил радушия, как обычно.

— Рассердилась жена, еще бы, сейчас о производительности труда думать надо, а не делать подобные приобретения!

— А я и думал о производительности, когда покупал, — с достоинством ответил Зуй. — Вечером придешь, послушаешь песни родного края — и так захочется, чтобы скорее настал день объединения! Сам знаю, что сделал глупость, но понял это, лишь когда нес его домой. Так–то, друг.

Он умолк, глядя на меня, и я сказал, чтобы его утешить:

— Ладно, давай послушаем сначала, а уж потом подумаем, как быть.

Он осторожно завел патефон, сменил иголку. Выглядел он сейчас неуклюже, как ученик курсов ликвидации неграмотности, впервые взявший в руки перо. Раздалась мелодия вонгко [119] Вонгко — народная меланхолическая мелодия. …

Шон примостилась в углу на венике и обхватила руками колени. Из–за ее широких черных штанин не видно было теперь ни ног, ни черной блузки, даже свернутый валиком платок исчез.

Душа ее рвалась наружу, губы побледнели, каждое слово песни, казалось, проникало ей в сердце, разливалось по телу.

Хай, ее муж, тоже пришел, никто не слышал когда. Он лег на кровать, пристроив голову на деревянную спинку изголовья.

Умолкло вонгко, Зуй сменил пластинку, и зазвучала народная песня.

На дворе уже совсем стемнело. Деревня утихла, члены кооператива, наверное, ушли на собрание. А песня будто вливалась в самую душу:

Вдруг Шон медленно поднялась, лицо такое, будто она не в себе. Хай тоже встал, растерянно глядя на жену. А она протянула руки, потом опустила их и, приоткрыв рот, медленно пошла к патефону, будто он притягивал ее магнитом.

Вдруг она села, обеими руками обхватила патефон и прижала его к груди. Песня умолкла. Все принялись оттаскивать ее от патефона. Тело ее обмякло, будто вареная вермишель. Из глаз катились крупные слезы. Смоченные ими длинные пряди волос поприлипали вкривь и вкось к ее продолговатому, будто плод соана, лицу. Шрам оголился. Виски заметно пульсировали. Нижнюю губу она крепко закусила…

Через минуту она сидела, прислонившись к свае, грудь ее высоко вздымалась — она дышала так тяжело, будто только что вышла из крупной потасовки.

Я снял пластинку и в тусклом свете керосиновой лампы с трудом прочитал полустертую надпись мелкими буквами: «Солистка Шон–два».

Прошло четырнадцать лет, и только этой ночью стала известна судьба Шон–два.

Шон была родом из Гоконга. С малых лет осталась без отца, растила ее мать–вдова. Когда она выросла, вместе с матерью стала ходить на заработки. Они вступили в артель сажальщиц рассады и нанимались то здесь, то там. Шон–мать пела лучше всех в районе, а ее дочь — Шон лучше всех во всей провинции Гоконг. Как раньше развевалась нитяная кисточка на ноке [120] Во многих районах Намбо при высадке рисовой рассады применяют заостренную на конце палку — нок, которым протыкают ямку в пашне и в ту ямку садят кустик рассады. Лучшим певуньям и сажальщицам рассады прикрепляют к верхнему концу нока пучки цветных нитей. (Примеч. автора.) матери, так и нок дочери, с тех пор, как она вступила в артель, всегда украшала кисточка из нитей пяти цветов.