Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

У Дуань взял еще кусок говяжьего языка и подумал, что раз человек вправе взять себе имя по названию местности, то почему бы ему самому не назваться по любимому блюду, например, У Говяжий Язык? Он усмехнулся и снова заговорил:

— Непосредственно использовать тайны еще полезнее, умнее и выгоднее, чем выдавать их другим. В этом случае можно погубить человека, университет, государственное учреждение, даже свергнуть кабинет министров или президента! Обладателя такого таланта надо увековечить памятником, он не чета всяким там Чжанам, чья слава умирает вместе с ними. Погубить простого смертного или президента — вещи, конечно, разные, но разница тут лишь в масштабах: и то, и другое под силу только настоящему герою, наделенному даром самостоятельно использовать тайны…

— Это ты все о двух путях говоришь? — обалдело спросил Мо Да–нянь. — Какой же мне из них выбрать? И каким ты сам идешь?

— Я? Увы, я лишь снабжаю тайнами других, это гораздо легче, чем самому их использовать. Оуян Тянь–фэн близок ко второму пути, но ведь он несравненно умнее нас!

— Выходит, я сначала должен поучиться выдавать тайны? Но где мне их взять?

— Рецептов тут нет. Главное — быть наблюдательным. Вспомни: Уатт изобрел паровую машину, глядя на кипящий чайник, то есть фактически он раскрыл тайну чайника. Будь и ты наблюдательным во всем и всегда. На свете много секретов! Сидишь ты, к примеру, в парке, пьешь чай и вдруг видишь — идут рядышком мужчина и женщина. Следуй за ними — тут наверняка какая–то тайна! Заметишь, что они невесть чем занимаются, отметь это в своей записной книжке — в один прекрасный день пригодится, и ты не пожалеешь, что шел за ними. Знаешь, почему председателем студенческого союза вместо Сунь Цюаня стал У Шэнь–минь? Потому что мой почтенный однофамилец изловил Сунь Цюаня в парке, когда тот прелюбодействовал! Но даже если ты не преследуешь какую–нибудь цель, знать тайну, козырять ею гораздо веселее, чем не знать…

— В таком случае мне необходимо тренировать свою наблюдательность?

— Непременно! Это своего рода спорт, требующий максимальных усилий.

— Спасибо, дорогой У. Я так благодарен тебе, что хотел бы заплатить по счету. Скажи, что ты еще будешь есть?..

За несколько дней жизни в больнице Мудрец открыл в себе множество удивительных явлений: щупая свой пульс, он чувствовал, как под пальцем непрестанно бьется кровь, значит, сердце тоже бьется; туман в голове вдруг сменялся невиданным пейзажем с высокими горами и крохотной луной. Это заставило Мудреца усомниться в больничных лекарствах — не производят ли они какого–нибудь нежелательного действия в отличие от подогретой водки, ибо все, что отличалось от подогретой водки, безусловно заслуживало сомнения. Кормили в больнице хорошо, обслуживали тоже, но Мудреца снедали тоска и одиночество, как старую вдову, потерявшую сына, которым она дорожила, как жемчужиной. Мудрецу казалось, будто у него ампутировали какую–то важную часть тела, что его нынешнее существование похоже на нескончаемый прибой и он не обретет покоя, пока не выпьет. Мудрец вдруг понял, как тесно связана жизнь человека с подогретой водкой. Не только жизнь отдельного индивидуума, но и вся мировая культура не что иное, как осадок на дне винной бутылки! Биение сердца, работа мозга — все это нарушение спокойствия, вызванное отсутствием вина. Мудрец попытался заставить свой мозг не работать, изгнать глупые мысли, но потерпел поражение. Он даже затопал ногами от ярости, но и это не помогло. Теперь он знал, почему в больницах заспиртовывают мозг мертвецов: ведь если не залить его спиртом, он не станет лежать спокойно, будет по–прежнему мыслить! Лучше уж сразу умереть, по крайней мере, заспиртуют и не придется мучиться! Может, разбить голову о косяк? Мудрец погладил себя по черепу и вздохнул: «Нет, все–таки жаль голову! Терпение, терпение! Вот выйду из больницы, тогда видно будет. Только в терпении надежда!»

Тут он подумал, что прав был Ли Цзин–чунь, когда советовал ему заняться настоящим делом. Он и сам не знал, почему вспомнил именно о деле, а не об учебе, о которой тоже говорил Ли Цзин–чунь. Ведь никому неизвестно, откуда прилетела и куда упадет звезда, промелькнувшая в небе; хорошо еще, что она промелькнула. Но какое дело выбрать? Стать учителем, торговцем, чиновником? Чиновником! Вот кем надо стать! Мудрец прыснул от радости, с его губ, которые можно сравнить только со свежим цветком, во все стороны полетела слюна — как увлажненные росой лепестки. «Оказывается, думать все же полезно! Думал, думал и додумался наконец до того, что можно стать чиновником! Ха–ха–ха! — Мудрец вспомнил, как в семилетнем возрасте ему дали деньги на сладости, а он купил иволгу. — В семь лет по собственной инициативе купил птичку, в двадцать шесть — догадался стать чиновником… Ай да Чжао Цзы–юэ! Ты не просто мудрец, а настоящий святой!»

Неожиданно иволга упорхнула из воспоминаний и ее место занял розовощекий улыбающийся Оуян Тянь–фэн, который как будто смотрел на него через стекло. Почему он не приходит? Ах да, он по–прежнему занят студенческим движением, устал, видно, бедняга! Мудрец выглянул в окно, старое дерево на больничном дворе стояло смиренно, не шевеля ни единым листком. «Слава богу, — не то всерьез, не то в шутку подумал Мудрец. — Ведь нежное лицо Оуяна погрубело бы от ветра!»

Перед ним словно кинокадры замелькали события того дня, когда они громили университет. Ректора потащили, как барана на бойню, привязали к колонне, ругали всех его предков, били кулаками и ногами, а один студент плевал ему в лицо. В ушах Мудреца стоял стук молотка, которым прибивали к двери кровоточащее ухо делопроизводителя. Мудрецу стало не по себе, словно преступнику, вспомнившему перед казнью всю свою жизнь. Воспоминания были и горькими, и сладкими, и забавными, и печальными. «Жаль старика ректора! Правда, сам я не бил его, только связывал. Кто знал, что его так изобьют! Интересно, как он будет теперь ко мне относиться? Я ведь стоял позади, так что он не видел меня, а если даже и видел, что он может со мной сделать! Исключить? Не посмеет! Пусть только попробует! Я обладаю таким авторитетом и такой физической силой, что если он посмеет меня исключить, я быстро освежу его раны!»

Мудрец успокоился, утешая себя тем, что этот ничтожный ректор, сын мелкого торговца мануфактурой бессилен перед ним, Мудрецом: «Допустим, что его напрасно избили. Экая важность! Кто велел ему стать ректором, а не солдатом? Солдат всегда прав, потому что у него винтовка. А у ректора винтовки нет, значит, он не прав и его можно бить, а если надо, то и прикончить!»

Мудрец пришел в восторг от своих рассуждений, до того они были логичны, и углубился в раздумья о собственной силе и долге перед друзьями: «Пока я в больнице, мои друзья продолжают устраивать собрания, но кто может заменить меня на председательском месте? Шутка ли, ведь я постоянно председательствую, и всегда с блеском! Да, я обладаю и силой, и известностью, и талантами — тут нет ни малейшего преувеличения. Я еще больше должен беречь свое здоровье — не ради себя, а ради университета, общества, государства, может быть, и ради всего мира!» Горячая волна, поднявшаяся в душе Мудреца, понесла его к самым высоким вершинам Гималаев. Только оттуда он мог разглядеть весь мир, только он один мог спасти этот мир, близкий к упадку. Раны, нанесенные ему солдатами, все еще ныли. Выпить бы сейчас с хорошенькой медсестрой по стаканчику бренди!