Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

— Прости меня, старина Чжао! Разумеется, я имел в виду только себя, а ты известный боец. Я даже готов помочь тебе, чем смогу.

Мудрец презрительно хмыкнул.

— А что, профессор Чжан — всего лишь сын торговца маринованными финиками. Его действительно не грех избить, — поддакнул У Дуань.

— Я вовсе не считаю, что профессор Чжан сильнее нас, — оправдывался Оуян. — Я только хотел сказать, что он хитер и что с ним нужно держать ухо востро.

— Что ты имеешь в виду? — возмущенно спросил Мудрец.

— Сперва скажи, ты собираешься вернуться в университет?

— Нет. Надоело учиться.

— Тебя, конечно, не переубедить, но знай, что ты станешь посмешищем, все будут говорить: «Смотрите, блестящий Чжао Цзы–юэ, постоянный председатель студенческих собраний, вдруг спасовал перед ректором и убежал, как мышь от кошки!» Одна такая фраза зачеркнет всю твою славу, завоеванную за эти несколько лет!

— По–твоему, я должен добиваться восстановления в университете? — недоумевая, но с ноткой надежды в голосе спросил Мудрец. Его намерение бросить учебу и послужить на благо общества основательно поколебалось.

— Разумеется! Пусть тебя восстановят, а если не захочешь учиться, можешь сам уйти, с честью. Тогда все служащие, преподаватели и даже ректор будут провожать тебя за ворота, кланяться и кричать: «Да здравствует Чжао Цзы–юэ!»

— А вы что думали? — вмешался У Дуань, перевернув очередную страничку своей памяти. — Всего три месяца назад директор Института торговли совершил перед студентами тройное коленопреклонение с девятью ударами головой об пол. Я собственными глазами видел. Тройное коленопреклонение с девятью ударами головой об пол, как перед императором!

Подали закуски и вино, и друзья временно переключились на рулет из молодого барашка и жареный овечий курдюк. Звон бокалов, стук палочек для еды о тарелки и зубы, смачное причмокивание слились в настоящую симфонию. Никому не хотелось говорить, да они и не смогли бы, поскольку все их органы речи были до отказа забиты едой.

— Послушай, — сказал Мудрецу Оуян, решив пожертвовать собой, но тем не менее засовывая в рот изрядный кусок рулета, — сейчас я тебе обрисую обстановку, и ты поймешь свою ответственность перед студенческим движением. Наши пятьсот с лишним однокашников разделились на триста двадцать семь партий. Одни стоят за ректора, другие — за профессора Чжана, третьи — за организацию университетского комитета, четвертые — за распродажу казенного имущества и распределение вырученных денег между студентами… Всего сразу не перескажешь! — Оуян умолк на минуту, чтобы проглотить рулет. — Главная причина разногласий в отсутствии настоящего вождя, который обладал бы силой, способностями, славой, в общем, такого, как ты! Если ты согласишься стать им, ручаюсь, студенты примут тебя с распростертыми объятиями и будут готовы подчиниться тебе, словно республиканцы, увидевшие настоящего дракона, Сына неба!

— А что, старина Чжао, — поддакнул У Дуань, кладя себе на тарелку последний кусок рулета. — Я слышал, что в Германии собираются реставрировать монархию!

— Таким образом, — продолжал Оуян, — если ты надумаешь восстановиться в университете, это будет очень легко сделать. Достаточно тебе силой своего авторитета вернуть ректора к власти, как он охотно отменит приказ о твоем исключении! А потом, когда ты сам уйдешь из этой клоаки, увидишь, как он будет кланяться тебе вслед!

— Но ведь я участвовал в избиении ректора, и, если начну ратовать за его возвращение, меня обвинят в оппортунизме! — За время своего пребывания в больнице Мудрец так поднаторел в философии, что рассуждал вполне разумно даже сейчас, когда уже было немало выпито. Он не мог не признать, что пребывание в больнице принесло ему некоторую пользу.

— Теперь совсем другая обстановка. Ты должен воспользоваться случаем, чтобы рассчитаться с профессором Чжаном и отвоевать Ван! Никто не собирается всерьез поддерживать старого ректора — это всего лишь тактический прием.

— Что–то я не понимаю.

— Тут и понимать нечего: поддержать ректора — значит сбросить Чжана, а сбросить Чжана — значит отбить у него Ван! Первым делом нужно выкрасть эту злосчастную фотокарточку, наверняка с трогательной надписью, — Оуян подмигнул У Дуаню, — продемонстрировать ее на студенческом собрании и рассказать об их тайной связи. Тогда лопухи, поддерживающие Чжана, потерпят сокрушительное поражение, а партия ректора соответственно усилится. Верно? Потом мы опубликуем в газетах несколько отрывков из альковной истории профессора Чжана, смешаем его с грязью, и он может забыть о преподавании. А когда он останется без средств к существованию, ему будет не до любви. Ведь основа любви — деньги, эта истина не нуждается в комментарии. Заигрывать, не имея ни гроша в кармане, так же глупо, как, не имея глаз, любоваться цветами. А ты воспользуешься этим и быстренько сделаешь урожденную Ван госпожой Чжао. Ха–ха–ха!

Мудрец возликовал, но на всякий случай буркнул, сохраняя каменное выражение лица:

— Ведь эта история, если ее обнародовать, бросит тень и на Ван.

— Ничего подобного.

— Почему?

— А ты вспомни, сколько студентов в нашем университете.

— Больше пятисот.

— Пятьсот пятьдесят семь. На двадцать три человека больше, чем в предыдущем семестре, — уточнил всеведущий У Дуань.

— А сколько среди них женщин?

— Десять, из которых одна хромая, — снова нашелся У Дуань.

— Итак, женщин у нас всего два процента, каждая как бы стоит пятидесяти мужчин, поэтому, когда раскрывается очередное амурное дело, вина целиком падает на мужчину, а женщина остается чистенькой, даже приобретает дополнительную привлекательность. Теперь ты понял, мой маленький Железный Бык?

— Понял! — радостно выдохнул Чжао Цзы–юэ. — Я готов действовать!

• • •

Мудрец обошел всех своих друзей по пансиону, потряс им руки, обменялся с ними сигаретами, посудачил, и все почувствовали, что вернулась душа «Небесной террасы», неведомо куда улетавшая. За время ее отсутствия обитатели пансиона сыграли в кости всего три раза, да и то не на деньги. Не было ни одной пьяной драки, всех от вина рвало. Но стоило вернуться Мудрецу, как все засели за кости, выдули пятнадцать кувшинов вина и разбили целых четыре носа. Вот это веселье! Друзья опять начали делиться чужими тайнами, замышляли новые студенческие волнения, пели дурными голосами, пиликали на трехструнной китайской скрипке, ругали Ли Шуня — словом, к ним вернулась сама жизнь! Мудрец был так занят, что на ночь забывал снимать брюки, а когда просыпался, не успевал прополоскать рот и все–таки ощущал в нем необычайную свежесть, потому что, узнав новость от одного приятеля, тут же передавал ее другому, третьему, четвертому… Если говорить было не о чем, рассуждали о сигаретах или сплетничали.