Арчибальд Кронин - Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы (сборник)

– Это правда, я надеялся найти возможность поговорить с тобой. У меня какое-то странное и противоестественное чувство, что, несмотря на все, что я сделал и намерен делать для тебя и мальчика, ты… хм… настроилась категорически против меня.

– Так и есть. Так и было.

Этот краткий, без эмоций ответ потряс меня.

– О боже, почему?

Она медленно повернулась и внимательно посмотрела на меня:

– Не считая того, Кэрролл, что ты по натуре человек невероятно мерзкий и до отвращения подлый, ты всегда был для меня злым гением. Да, с того дня, как я впервые увидела тебя на той железнодорожной платформе. То есть, банально выражаясь, ты погубил мою жизнь. – Словно проглотив язык, я лишь изумленно таращился на нее. Она продолжала: – Никогда не думала, что у меня будет шанс поквитаться с тобой. Теперь он есть.

Не сошла ли она с ума? Я изо всех сил пытался найти нужные слова:

– Но, Кэти… как ты можешь… Это непостижимо… Чтобы я хотел навредить тебе? Я всегда тебя любил, и у меня есть все основания полагать, что и ты…

– Да, с первого взгляда, на станции Ливенфорд, я имела несчастье влюбиться в тебя по уши. И я не могла избавиться от этого. Это ты оторвал меня от Фрэнка. Возможно, я бы осталась с ним, если бы попыталась. Но я не пыталась. Только ты был в моих мыслях. Я хотела тебя. Я была уверена, что ты вернешься, когда окончишь университет. Да. Ты вернулся. Но потом…

– Ты была помолвлена с Дэвиганом.

– Никогда. Это была лишь минута слабости. Я бы никогда не вышла за него замуж… – она сделала паузу ради вящего эффекта, – если бы ты не удрал, как крыса, в шесть утра, пока я не проснулась.

Вот оно, чего я и опасался. Она попала в самую точку. Я долго и мучительно молчал. Я заставил себя собраться, прочистил горло. Мне хотелось говорить от всего сердца, и в данных обстоятельствах мой задрожавший голос звучал почти естественно.

– Кэти, – сказал я, пытаясь быть как можно убедительнее, – надеюсь, мы не собираемся развенчивать то, что, по крайней мере для меня, было самым волшебным в жизни, самым незабываемым переживанием. Когда мы попрощались после того ужасного праздника рукоположения Фрэнка, ты, должно быть, чувствовала, как ты нужна мне, видела, как, думая о твоей связи с Дэвиганом, я боролся с самим собой. Я пошел на станцию, но, как тебе известно, был просто обязан вернуться. Помнишь, с каким теплом ты меня встретила? Не думаю, что теперь тебе неприятно это слышать. Ту ночь мы никогда не забудем, никогда. Но наступило утро, и в каком я был положении? С одной стороны, твоя помолвка с Дэвиганом, с другой – мой договор на должность судового хирурга. Я подписал все документы, я должен был отчитываться перед «Тасманом», или меня объявили бы дезертиром. Мне просто нужно было уехать. Наименее болезненным было просто исчезнуть, не беспокоя тебя. Я думал о тебе постоянно во время всего моего вынужденного отсутствия. Но когда я вернулся… ты уже была женой Дэвигана.

Горечь, с которой она смотрела на меня, сменилась на ее лице выражением недоверия. Она хохотнула:

– Боже мой, Кэрролл, не верю своим ушам! И ты хочешь всучить мне эту свою версию? Ты еще больший враль, чем раньше. Клянусь, что ты и себя с успехом обманешь. Да, я вышла замуж за Дэвигана.

– Тогда зачем обвинять меня? Из него вышел отличный католический муж.

– Это ты сказал, Кэрролл. Он был лучшим католическим мужем, которого папа римский только мог придумать.

– В каком смысле?

Она вынула сигарету из пачки, что лежала у нее в кармане блузки, и закурила.

– Раз уж на то пошло, давай начистоту. Рано или поздно ты все равно это услышишь… – Она затянулась сигаретой, глаза ее смотрели в прошлое. – Ты ведь знаешь, какая я, что собой представляю. По крайней мере, тебе следовало бы знать.

– Да, действительно, я никогда не забуду, насколько потрясающе…

– Брось, Кэрролл. С тобой я попробовала вкус меда. И это было в первый и последний раз. Даниэль Дэвиган! Вот уж фрукт! Поскольку из-за шестнадцати деторождений в своем семействе он сам попал в городской фольклор, то был одержим лишь одной монструозной идеей: чтобы я не забеременела. Причем он не позволял применять средства, которые могли бы помочь мне или отвечали бы моим потребностям, – полагалось вести себя лишь в рамках правил, разрешенных Церковью.

– Но ведь появился малыш Дэн.

– Оттого, что это случилось слишком рано, стало еще хуже. Ничего не происходило в естественные моменты, когда этого хотелось. Только в безопасные дни, когда я ничего не чувствовала. «Только по календарю! Ты подсчитала, в какие дни можно? Они в самом деле безопасные?» Затем надо было немедленно избавиться от того, что во мне, тут же раздавалось: «Вставай и помочись, поднатужься, это не спринцевание, это позволительно, и это поможет». Господи, все фундаментальные основы приличия и достоинства, все желания неудовлетворенной женской природы – все приносилось в жертву. Любовь по катехизису! Я что, шокирую твои тонкие чувства, Кэрролл? Да ты просто душка! Затем, спустя какое-то время, он принимался ждать и приставать с одним и тем же вопросом: «Еще не началось?» И его тошнотворный вздох облегчения, когда у меня начиналось. Не было ничего отвратительней, подлее и лицемерней того одобрительного выражения на его лице, когда мне было нельзя. По сути, он всегда знал о моем состоянии, поскольку из-за этих вечных ограничений мои циклы лишь нарушались и учащались, особенно когда в такие моменты приходилось слушать преподобного Фрэнсиса, восхвалявшего с кафедры страшные узы брака. Даже когда я приходила к нему исповедаться, все, что я слышала, так это душевный совет, который ему самому ничего не стоил, – молиться, стремиться к благодати и подчиняться Божьей воле. Когда я намекала Фрэнсису, что желания возникают не по календарю, то не получала в ответ ни капли сочувствия и понимания.

Эти откровения, выданные без малейшего чувства приличия, могли бы показаться чем-то вроде фарса на тему скверного исполнения супружеских обязанностей, если бы они не были столь горькими или столь значимыми в моей нынешней ситуации. Вместо искушения засмеяться я испытывал потребность ее утешить. К тому же в отдаленном будущем я уже видел некие перспективы для пока что перегороженного плотиной потока желания. И когда, после подобающей паузы, я счел нужным, с точки зрения медика, посочувствовать ей, пробормотав, что ее несчастья закончились и что все поправимо, она кинула на меня взгляд, который мог бы заморозить и белого полярного медведя.

– Ничего подобного, доктор. После того, что я пережила, теперь я другая женщина. Даже от упоминания о сексе меня тошнит.

– Ну, – вздохнул я, – остается только винить беднягу Дэвигана за это.