Арчибальд Кронин - Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы (сборник)

– Это ваш профессор из Цюрихской кантональной больницы, Herr доктор?

Так, ну и что с того! Я все еще был боссом. И все же, когда я думал о зачинщице всех этих замысловатых уловок, этих постоянных уколов и намеков, мне хотелось свернуть ей шею или, еще лучше, жестко, по большому счету разобраться с ней в постели. Какой бес в нее вселился? Помимо признания того, что между нами всегда существовала некая напряженность, особенно в наши ранние дни, когда Кэти пыталась утереть мне нос, в голову мне ничего не приходило. Оттого что я видел ее каждый день, в одном и том же доме, делалось только хуже. Придя в себя после перелета, надышавшись горным воздухом, она помолодела на несколько лет, рассталась со своим забитым видом и, выражаясь словами какой-нибудь туманной баллады, снова расцвела.

В дверь постучали.

– Войдите! – громко сказал я.

У наличника возник Даниэль с вопросом в глазах. Он улыбнулся:

– Вы заняты, доктор Лоуренс?

– Я пытаюсь выжать максимум калорий из этого на редкость дрянного завтрака.

– На вид он не так уж плох.

Даниэль подошел и сел рядом. Он все еще был в халате и пижаме Мэйбелле, в руке – эти инфернальные карманные шахматы.

– Просто мама и Хозяйка поехали на машине за покупками. Я подумал, раз мы одни… может, попробуем сыграть партию?

Итак, девушки опять вместе. Я посмотрел на него:

– По-моему, я велел оставаться в постели, пока не приду осмотреть тебя.

– Ну… мне пришлось встать.

– Зачем? Писнуть?

– Нет, блевнуть, – сказал он, применив мой словарь.

– Ты заболел?

– Просто чуть стошнило. Похоже, это стало входить в привычку.

– С каких пор?

– Только последние несколько дней. Думаю, что это рыбий жир. Во рту всегда его привкус.

Я посмотрел на него и кивнул:

– Возможно. Это довольно противная штука. Избавим тебя от нее и добавим молока. А теперь иди к себе.

– Не поиграем? Мне, вообще-то, надоело играть против себя.

Я закончил свой тепленький кофе и отодвинул поднос, намеренно оставив «шарики» нетронутыми.

– Тогда вперед. Сыграем партию. Затем сходим в лабораторию и сделаем тебе укол.

– Хорошо, – сказал он. – Договорились.

И он развернул доску.

Хотя я и не Капабланка, мне приходилось играть в шахматы с детьми в часы досуга, когда на улице шел дождь, и я хотел быстро разгромить его, отчасти чтобы проучить, но также чтобы избавиться от малопривлекательной перспективы дальнейших игр.

Мы начали спокойно. Я играл белыми. Но что тут долго рассусоливать. От позорного факта не отвертеться. Этот нереальный маленький выскочка поставил мне мат за шесть ходов.

– Это что-то исключительное, – улыбнулся он. – Никогда не знал, что в дебюте «джоко пьяно» [190] «Джоко пьяно» (Giuoco Piano), то есть «тихое начало». Итальянская партия; один из старейших шахматных дебютов. так легко победить. Я был абсолютно уверен, что вы примените защиту Петрова.

– Неужели? – с кислой миной сказал я. – Ну, куда мне до Петрова. Попробуй сыграть со мной без своей королевы.

– Согласен. В таком случае вы, вероятно, примените дебют Руи Лопеса.

– Ни за что на свете. Я антипортугалец.

– О, Лопес был испанцем, в шестнадцатом веке, доктор Лоуренс. Он изобрел свой вариант атаки – где в защите надо действовать осторожно и надежно. И я уверен, что вы вспомните ответный ход пешки на K4 [191] Согласно общепринятой сегодня шахматной нотации, в разметке шахматной доски нет буквы К. .

– Это дерзкое замечание будет стоить тебе еще трех фигур, – сказал я, убрав двух его слонов и ладью. – Теперь я задам тебе и Петрову настоящую трепку.

Но и в этом варианте все оказалось бесполезным. Я играл осторожно, но безнадежно. Когда он укоризненно посмотрел на меня, из сочувствия не сказав «шах и мат», я сложил фигурки обратно в коробку и встал:

– Я привык играть с профи, а когда я против новичка, это выводит меня из равновесия.

Он услужливо рассмеялся.

– Вам просто надо немножко попрактиковаться, доктор Лоуренс, – сказал он извиняющимся тоном, следуя за мной в амбулаторию.

– Не втирай мне очки.

Я сделал ему инъекцию большой дозы препарата железа, согласно назначенному мной курсу, а затем сказал, чтобы он пошел и оделся. В офисе мне надо было закончить с какими-то бумагами, но я не мог ими заняться. Мои мысли были омрачены кампанией, которая почти наверняка затевалась против меня. Пока это не зашло слишком далеко, от меня, что было совершенно очевидно, требовались ответные действия.

Дамы, если можно их так назвать, вернулись в отличном настроении и в состоянии тайной солидарности, что сохранялась между ними во время полуденной трапезы. Раз или два я поймал на себе взгляд Хозяйки, в ее глазах-пуговках любопытство было перемешано со злобновато-шутливым ехидством, что у швейцарцев признается за юмор. Но поскольку я мудро решил ничего не говорить, ее ожидания, что я буду жаловаться на завтрак, к ее досаде, не оправдались. Это, по крайней мере, принесло мне некоторое удовлетворение, и далее я всем своим видом демонстрировал спокойное достоинство, отстраненность и даже, позвольте добавить, решимость. Я действительно вознамерился разобраться с дистанцировавшейся Катериной.

Теперь она взяла в привычку отправляться на прогулку после Mittagessen – подниматься по холму вдоль маленького ручья, который струился между берегов, поросших таволгой и бальзамином, по живописному заброшенному пастбищу. Сегодня она меня не разочаровала. После того как она ушла, я устроил Даниэля на террасе и последовал за ней, постаравшись оставаться незамеченным, пока она не села на травянистом холме, венчающем склоны, над которыми глиссадой каменной осыпи возвышалась гора, а на нее в свой разреженный мир мрачно взбирались мощные сосны.

– Ты открыла мое любимое место, – дружески сказал я.

Она взглянула на меня, ничуть не удивившись и не обрадовавшись.

– Полагаю, ты заметила вереск… – заставил я себя продолжать, – не обычный швейцарский, а настоящий шотландский болотный вереск. И много колокольчиков среди папоротника.

– Для тебя тут ну прямо как в родном доме, – сказала она. – Следует ли мне в связи с этим вспомнить наши счастливые дни вдвоем?

– Ну, эти места могли бы пробудить твои ботанические наклонности.

– Я утратила все свои наклонности.

Ее ответ не очень-то обнадеживал, но я гнул свою жизнерадостную линию:

– Можно мне присесть рядом?

– Почему нет? Что-то такое я и предвидела.

Я присоседился на коротком вересковом дерне. Посматривая на нее исподтишка, я вдруг воодушевился тем, как она изменилась благодаря альпийскому воздуху и кухне Мэйбелле. В простой швейцарской блузке и типичном немецком платье с узким лифом и широкой юбкой, которое, как я подозревал, купила ей этим утром Хозяйка, она выглядела моложе, чем прежде, и, что заставило меня вздрогнуть, вполне достойной постели. Но хватит! Отдав молчаливую дань воспоминаниям, я заговорил тоном примирения и упрека: