Альберт Бехтольд - Петр Иванович

– Значит, нам придется все же обратиться к дяде Вале, так этого нельзя оставлять, – говорит Нина Федоровна и сразу берется за аппарат. Разговор занял более четверти часа. Сначала она вообще сомневалась, захочет ли дядя с ней говорить, но, судя по всему, им удалось пообщаться. Когда хозяйка вернулась в комнату, она вся сияла:

– Завтра утром в шесть утра. Вот адрес.

Ребман берет записку, закрывает правый глаз и читает левым. Потом говорит:

– Это же совсем рядом с конторой, мне не нужно будет терять времени, и я еще успею до семи позавтракать, – в семь начинался его рабочий день, – шеф уже ворчит из-за того, что я несколько раз опаздывал на четверть часа. Сам он этого, конечно, не видел, потому что никогда раньше девяти не приходит. Но нашлись доброхоты, которые обо всем доложили.

На следующий день ровно в шесть утра он позвонил в квартиру профессора. Открыла пожилая женщина, вероятно, прислуга. А вот и сам хозяин: в пижаме и в домашнем халате он протрусил впереди Ребмана в процедурный кабинет, такой маленький, что в нем и двоим тесно:

– Проходите!

Голос у него совсем «заржавевший», как у органа, на котором давно никто не играл.

Он указал на стул напротив письменного стола, сам сел за стол, закурил папиросу – перед ним стояла полная коробка на сто штук. Раскрыл регистрационный журнал. Взял перо в руку. Записал личные данные пациента.

Затем хрипло осведомился:

– Какими средствами вы располагаете?

Ребман называет свой оклад должности стажера…

– Вот даже как! – ядовито замечает профессор.

…Сообщает, сколько получает в качестве органиста…

– С этой должностью вам, наверное, помогла баронесса!

– Господин профессор имеет в виду Нину Федоровну?

– Кого же еще! Это она навязала мне нового больного: видимо, думает, что мне все еще не хватает практики. Она вообще обо всех хлопочет. А когда сама оказывается в беде, никого рядом нет. Сколько вы можете заплатить?

– Я думаю, столько, сколько господин профессор посчитает…

– Нет, этого вы не в состоянии сделать, это даже генерал-губернаторше, этой безмозглой корове, было не по карману. Пятьдесят рублей сможете заплатить?

– За один визит?

– Нет, за весь курс лечения. От четырех до пяти недель. Полтора часа в день. Столько времени потребуется для того, чтобы вы снова начали видеть – это ясно и без осмотра.

– Но тогда я буду опаздывать на службу!

– А кто ваш шеф?

Ребман назвал фамилию. Профессор проскрипел с желчной ухмылкой:

– Так скажите же этому быку, что речь идет о глазе, а это важнее, чем весь его навоз. Так ему и передайте вместе с приветом от меня! Итак, вы в состоянии заплатить пятьдесят рублей?

– Да, могу, и даже с удовольствием, если господин профессор так добр…

– Я не добрый. Верблюд добрый. Мы вас вылечим. Рассказывайте все, что о себе знаете, с самого раннего детства. Жизнь человека начинается лет за двести до школы, о чем большинство даже и не подозревает!

Эти последние слова он произнес таким тоном, как если бы хотел сказать: вот идиоты!

– Итак, сколько лет насчитывает история вашего рода – с обеих сторон? Кем были ваши прапрадедушки? Чем они занимались?

Ребман рассказывает, что по отцу он родом из…

– Это ваше воронье гнездо по ту сторону Луны меня не интересует, рассказывайте о семье!

Ребман рассказывает:

– По отцовской линии наш род можно проследить до 1311 года, имеется датированное свидетельство с печатью. «Если этот старик думает, что только он один может себе позволять колкости, то ошибается: мы, шафхаузенские, тоже не лыком шиты». И он добавил:

– Но меня тогда еще и на свете не было!

– Жаль, – так же едко говорит профессор, который между тем снова закурил свежую папиросу. И чем же занимались ваши уважаемые предки?

– Первый, о ком мы знаем, был сборщиком подати.

– Завидное происхождение! Мытарь и грешник! Благодарствую! – продолжает в том же тоне профессор, но все же при этом что-то записывает.

Если бы старик, сидящий сейчас перед ним, был первым встречным, Ребман просто треснул бы его журналом по башке и ушел. Но Нина Федоровна предупредила его, чтобы держал себя в руках: «Дядя Валя только с виду такой невежа, к тому же, он весьма озлоблен. Не дайте ему вывести вас из себя – тогда всему конец, а это было бы грешно, потому что, если вам кто и может помочь, так только он». Ребман об этом помнил, и с улыбкой, как будто ему сделали большой комплимент, описывает и всю свою жизнь, и историю обоих семейств, – словом, все, чего требует профессор. А старик все записывает, больше чем три четверти часа, пишет и курит одну папиросу за другой – пепельница уже полна раздавленными окурками. Когда Ребман сообщил, что его дедушка по отцу был портным, а по матери – трактирщиком, членом церковного совета, окружным судьей, депутатом кантонального парламента и прочая и прочая, профессор отложил перо, откинулся на спинку кресла и заключил:

– Теперь все ясно. С этого периода жизни и начинается история вашей болезни. Всему виной эти два господина – уважаемый мастер портновского дела и еще более уважаемый господин депутат парламента, окружной судья и так далее. Пардон, старею, запамятовал: первым грешником в семье был не портной, а мытарь. Если бы эти двое остались верны своему крестьянскому сословию, ибо с окружным судьей с материнской стороны и всеми его регалиями можно было бы примириться, принимая во внимание швейцарские условия, передо мной сегодня не сидел бы дегенерат. А ведь вы являетесь хрестоматийным дегенератом! Вас можно показывать публике, посадив в клетку. Но в этом случае вы вряд ли были бы счастливы. Впрочем, я вас, конечно, не виню. Это не ваша ошибка, вы полностью оправданы.

Он затянулся так, что сразу испепелил полпапиросы. Вдохнул. Выпустил дым через нос. Затем сказал:

– Не смотрите на меня, как на старую глупую обезьяну, как бы не раскаяться! Я ведь ваш собрат-дегенерат. Даже психопат. Таковы все, кто чего-то добился в жизни. Гете тоже был одним из нас – и в гораздо большей степени! Но я хотя бы открыто все признаю. А эти господа, мои коллеги, обижаются, набычиваются, когда говоришь им об этом. А вот меня такой вердикт нисколько не задевает. Так что вы выиграли первый раунд. А я было надеялся, что выведу вас из равновесия и смогу послать к черту. А теперь вам придется полностью предать себя в мои руки и претерпеть все процедуры. Можем начинать, у меня все готово!

После такой прелюдии он осматривает Ребмана при помощи зеркальца долго и основательно. Приходится косить во все стороны. И глаза уже полны слез.

Затем доктор указал на железный табурет у стены, выкрашенный белым, – точно такие же есть во всех больницах.

Ребман садится, опершись спиной на стену. Ждет, что будет дальше.