Альберт Бехтольд - Петр Иванович

– Да вы рассказываете так, словно из книжки! Знаете ли вы, что у вас талант?

– Нет, не знаю, мне никто никогда об этом не говорил.

– А я говорю! Вам следует познакомиться с моим братом. Вы уже слышали о нем?

– Не только слышал, но даже сам видел этого выдающегося артиста, – с уважением ответил Ребман.

Профессор пропустил это замечание мимо ушей:

– Я хочу его с вами познакомить. Мы должны найти способ поддержать ваше дарование. Будет очень жаль, если вы останетесь прозябать у этого – как бишь его?

Ребман назвал фирму, где он служил. Но доктор, который, судя по всему, знал, о ком идет речь, рассмеялся так, что, казалось, у него вот-вот случится приступ:

– «International Trading Company»! Двое – нет, даже не мужчин, а пигмеев! Лучше бы эти два еврея – да, так он так и говорит, а сам ведь, небось, тоже из их числа – честно и откровенно написали на своей вывеске: «Международное общество надувателей и эксплуататоров». Вам там не место, нужно что-то менять, иначе опозорите всю конфедерацию!

Через четыре недели зрение у Ребмана улучшилось до такой степени, что он видел так же хорошо, как и прежде – с глаза спала пелена, исчезнув без следа.

Снова Иван Михайлович, помощник бухгалтера, озадачил Ребмана предложением принять наконец российское подданство. Ведь и говорит он уже, как здешний, и вообще ведет себя, как свой, как тут и родился. Только очень внимательный наблюдатель может заметить, что Ребман – иностранец. Но наш швейцарец отрицательно качает головой:

– Нет, и еще раз нет, я ведь уже не однажды говорил!

Тут они видят, как шеф, въехав во двор на извозчике, быстро сунул тому банкноту и, не дожидаясь сдачи, прошмыгнул в здание:

– Вы слышали, слышали, ц-ц-ц-арь от-т-т-рекся!!!

После этих слов воцарилась полная тишина.

О том, что грядут перемены, давно знали все, а после случившегося в Юсуповском дворце в Петербурге двадцать девятого января прошлого года, даже Гришке Распутину пришлось в это поверить, хоть и слишком поздно. Однако…

– Николай Максимович, вы не в себе? – громко спросил «секретарь дирекции».

Маленький человечек подбросил в воздух астраханскую кепку:

– Не только меня, всю Россию пьянит это известие! Идите же, празднуйте со всеми вместе, на сегодня работа отменяется!

Когда они вышли на Мясницкую, там уже было черно от множества народу. Весь город высыпал на улицу. Толпа такая, что хоть людьми торгуй. И все обнимаются, поют, ликуют. Даже из пригородов приехали «поглядеть на революцию». Это для них, кажется, нечто вроде представления. Трамваи переполнены. Даже на крышах домов расселись зрители. Изо всех окон, со всех балконов люди машут друг другу, повсюду слышны возгласы радости и восторга.

– Ну, Петр Иваныч, – говорит Ребману увязавшийся за ним Иван Михайлович, – что вы теперь скажете, не передумали?!

Ребман ответил со слезами на глазах:

– Нет, но сейчас, ей-богу, я жалею, что не родился русским!

Вдруг кто-то кинулся ему на шею с криком:

– Слабода, братец, слаа-боо-даа !

И расцеловал его в обе щеки.

И Петр Иваныч, с мокрым от слез лицом, целует его и остальных, переходя из рук в руки:

– Братец! Братец!

Ни одного выстрела. Ни одной срубленной головы. Ни одной виселицы с повешенными контрреволюционерами. Ни одного грубого слова не слышно в толпе. Все, высокие и низкие, бедные и богатые, держат друг друга в объятиях, поют со слезами умиления на глазах. На всех лицах можно прочесть благую весть: свобода, свобода для всех!

Тут и там в толпе слышны разговоры: «Такой революции еще не бывало нигде и никогда от начала мира! Это революция настоящей братской любви, на которую способны только русские!»

Даже полиции не приходится отвечать за свои позорные дела: стражей порядка просто водят по городу с фуражками, повернутыми козырьком на затылок, с подвешенными на портупеях детскими сабельками. Тех, кого еще недавно все так ненавидели и боялись, сегодня выставили на посмешище: поют о них частушки и кричат вслед ругательства. Но рукоприкладства, надругательства или какого-либо еще насилия нет и в помине. Они ведь сразу объявили о своей солидарности с революцией. Сейчас над ними потешаются – вполне заслуженное ими наказание, – а завтра пусть себе служат, но уже народу, а не его угнетателям.

Всю ночь продолжается праздник. Церкви переполнены, народ не вмещается в них, люди стоят на улице. Со всех колоколен раздается трезвон, словно в пасхальную ночь.

Ребман сразу позвонил Михаилу Ильичу, чтоб узнать, дома ли он. Потом в переполненном трамвае поехал к другу. И с порога воскликнул:

– Как, ты не на улице?

Они порывисто обнялись:

– Ты был прав, такой революции, как эта, еще на свете не бывало!

Дело в том, что Ильич как-то говорил в одной из их бесед, что грядет небывалая, невиданная в мире революция.

Однако Михаил Ильич ни капельки не воодушевлен, и с лицом человека, посаженного на муравейник, он замечает:

– Это вообще никакая не революция. Это просто балаган, ярмарка, шествие шутов, изображающих революцию. Народ радуется, как ребенок, когда где-то горит. Там, где для них светит солнце, для нас еще полный мрак, и там, где им видится прямая улица, мы видим только камни, камни и камни. Революция – это большая работа, которая только теперь и начинается. Наш народ и все, кто сейчас торжествует вместе с ним, напоминают нищего, вдруг унаследовавшего миллион: он совершенно не знает, что делать со свалившимся на него богатством. Он не готов действовать, потому что денно и нощно думал только о себе, о своих бедах и горестях. Раньше он знал, чего желает: миллион! Теперь же, когда желаемое получено, он уже не знает, чего хочет, и устраивает всякие глупости. В конце концов ему даже начинает казаться, что прежде было лучше. Увидишь еще, как все повернется!

И товарищ как в воду глядел. Народ понимал эту новую чудесную свободу так, что отныне ни у кого нет никаких обязанностей, что можно бесплатно ездить на поезде и на трамвае, письма и посылки отправлять тоже без денег; вход в театр, в концерт или в кино тоже должен быть бесплатным; что налоги никакому государству платить не нужно. « Теперича слабода !» – звучит в ответ на требование кондуктора предъявить билет, а если тот попробует высадить зайца, то такого служаку либо засмеют, либо объяснят ему, что теперь настала свобода для всех и во всем. Даже если кое-кому это невдомек!

Повсюду страшная неразбериха. Все пошло прахом. Даже на фронте. Солдаты только и делают, что братаются с немцами и дезертируют. Берут с собой все, что подвернется под руку, чтобы в дороге обменять на еду; а когда уже нечего менять, то тащат все подряд, не спрашивая ни у кого разрешения. Каждый день на московские вокзалы прибывают толпы солдат, они висят на подножках поездов, сидят на крышах вагонов, а потом пробираются через город к тому вокзалу, с которого отходят поезда в нужном им направлении. И если одному из них сказать: «Товарищ, как же вы могли бросить фронт, разве вы не знаете, что немец стоит под Петроградом?», то наверняка услышишь в ответ: «А нам-то что? Питер – это ведь не наша деревня!»