Альберт Бехтольд - Петр Иванович

Дежурства устроены в две смены: с девяти вечера до часу ночи и с часу ночи до пяти утра. Приходится дежурить раз в две недели. Ребману выпал первый же вечер. Это совсем не требует большого напряжения и вовсе не опасно. Нужно просто сидеть за парадной дверью у телефонного столика с заряженным «кольтом», точно таким же, как у Карла Карловича, и проверять каждого, кто приходит в дом.

«Посторонних лиц, не имеющих при себе удостоверяющих личность документов, не пропускать! Если в дом желает войти лицо, в нем не проживающее, следует установить, к кому оно направляется с визитом, позвонить жильцу и, удостоверившись, что посетителя ожидают, предложить встретить его внизу у входа», – говорилось в инструкции.

– Можно ли сидеть на посту? А читать? – интересуется Ребман.

– Да, можете. Вам только нельзя засыпать на посту. Чтобы этого не случилось, вам выдадут чай с ромом. Двери держите все время запертыми на оба замка: защелкните и верхний, и нижний!

– До отказа защелкнуть?

– До отказа!

– А если кто-то из жильцов захочет войти?

– Должен постучать в окошко. Трижды. Вот так…

При слове «окошко» Ребман возразил:

– Хорошо, что вы напомнили. Что толку от охранника с заряженным пистолетом, если его могут увидеть снаружи и пристрелить, а он ничего и не заметит!

– Ну, – смеется охранник-еврей, – кое-что он, конечно, заметит, но будет уже поздно. А все же, Петр Иваныч прав, это окошко – опасная вещь.

– На нем ведь есть решетка, да еще и какая, – отозвался другой охранник. – К чему стрелять в охранника, ведь все равно не войдешь в дом!

– Зато у нас будет одним человеком меньше и, возможно, каждую ночь будут потери! Нет, окно нужно непременно забаррикадировать!

– Да, забаррикадировать! – в один голос закричали все тридцать дежурных – ведь никому не хочется оказаться на месте того, кто «узнает слишком поздно»…

И в тот же день окно заложили изнутри толстыми досками и прибили их гвоздями крест-накрест.

Ровно в девять вечера Ребман первым заступил на дежурство.

Дом, принадлежавший, как уже говорилось, «Российскому страховому обществу», представлял собою мощное четырехэтажное сооружение, похожее на замок со внутренним двором. Его ворота были заперты и днем, и ночью. К тому же их стерег дворник. Все окна в нижнем этаже были забраны решетками. Этот дом был настоящей крепостью, со стенами толщиною в вытянутую мужскую руку, даже в верхнем этаже. Можно было подумать, что его строители знали, что вскоре здесь будет неспокойно.

Ребман сидит на стуле, перед ним на телефонном столике лежит «кольт». Дежурный размышляет обо всем, что с ним произошло за эти несколько лет, с тех пор, как он покинул Ранденталь. Как в калейдоскопе, сменяются перед ним картины, кадры мелькают, словно в кинофильме.

Студентка в поезде во Львове. Царский полицейский на перроне в Волочиске с башкой, как медный таз, и ручищами, как весла. Мадам Проскурина, так похожая на его мать.

Девица Титания, сестра-близнец Голиафа из Волочиска. Мадам «Монмари».

Штеттлер! С этим именем в памяти тут же всплывает образ железной метлы, которая сметет и Николашку, и всю обломовщину, нужно только, чтобы снова началась война! И вот она теперь идет, эта война. И года не прошло со дня того пророчества в Киеве, а война уже пришла и смела и царя, и обломовщину тоже. Все, как и предвидел Штеттлер. Где же он теперь?

А Шейла Макэлрой? А Пьер Орлов, где теперь он?

В мыслях перед ним проходит целая череда событий, людей, переживаний. Он смотрит на мраморную стену так, словно видит сквозь нее такое недавнее и такое далекое прошлое.

Наконец, он видит и себя тогдашнего. И нынешнего – бывалого спекулянта, у которого нет других интересов, кроме денег, и нет другого Бога, кроме собственного чрева.

Ему вдруг показалось, что он слышит голос своего профессора по литературе, сказавшего об одном его сочинении: «Ребман, ты – самый непредсказуемый из всех людей, которых мне доводилось встречать. Из тебя либо выйдет нечто очень хорошее, либо не выйдет вообще ничего!»

Спустя несколько недель он снова сидит за чаем у Карла Карловича. Они обсуждают семейное торжество, которое состоится в ближайшее время: племянница со стороны жены выходит замуж.

– Но это ведь не Женя! – чуть не взорвался Ребман.

– Нет, пока еще не эта, а другая – Ляля. – Не хотите быть шафером у жениха?

– Я? А кто будет вести невесту?

– Женя.

«Понятно, – подумал Ребман, – это мышеловка!» Вслух же спросил:

– А почему именно я? Я ведь даже не знаком с врачующимися.

– Но Женя знает вас. А у нас в семье нет ни одного молодого человека, который мог бы выступить в этой роли.

– А у жениха что, тоже нет родственников?

– Жених – немецкий военнопленный, за которым Ляля ухаживала в госпитале.

– Вот это да! И что, у него есть средства к существованию?

– Да, но такого существования я бы вам не пожелал.

– Чем же он занимается?

– Сидит в дедушкином кресле.

– Надо же, Штольц стал Обломовым! Нужно было сразу от него избавиться! – презрительно отозвался Ребман.

– Нет, это кресло не для лентяев, а для калек. Он инвалид войны, остался без ног.

– И кто же о нем позаботится?

– Ляля, – ответил Карл Карлович таким тоном, как будто это самая обыкновенная вещь.

– И что же из этого выйдет? Она хорошо подумала, прежде чем согласиться?

– Женщина, у которой сердце на месте, в таких случаях не раздумывает, она просто действует, не рассчитывая на то, что ее будущее будет безоблачным и безмятежным. В противном случае она недостойна называться женщиной!

– И что, в вашей семье, все женщины таковы?

– Все! Мы ведь не русские!

– Вы полагаете, что русская женщина на такое не способна?

– Еще как способна, – горячо возразила Наталия Сергеевна. – Русские не только способны на самоотверженность, но и проявляют ее!

Карл Карлович невольно рассмеялся:

– Вот, теперь вы сами слышали. Моя жена – страстная патриотка. Это единственный пункт, по которому у нас возникают трения и в котором…

– …добродушная и терпеливая Наташа никогда не уступит! – снова вмешалась хозяйка, на сей раз еще тверже. – Моя родина – Россия, я чувствую ее всей кожей, с нею и скорблю, и праздную. Это не пустая мечта, не фата-моргана, как у Карла Карловича. Тебя бы на два-три годика отправить к твоим хваленым немцам – сразу отрезвился бы! А так он видит в них только хорошее и красивое. Дескать, они единственные прямоходящие на этой земле. Всем остальным, особенно русским, остается ползать на четвереньках!.. Ах, Карлуша, надеюсь, что нам не доведется дожить до того дня, когда твои любимые германцы приблизятся к нам на опасное расстояние!

Даже после такой проповеди в защиту русских Карл Карлович не обескуражен: