Альберт Бехтольд - Петр Иванович

– Из чьих?

– Из Страдивари, конечно. Такого тембра другие скрипки не имеют. Разве что случайно. Но я не думаю, что в данном случае речь может идти о совпадении.

– Что еще?

– Я бы не стал выносить приговор, в таких вещах можно грубо ошибиться.

– Нет, говорите! Скрипка уже моя, так что вы меня не разочаруете, даже если…

– …скажу, что у нее ненастоящая дека?!

Профессор содрогнулся:

– Что вы такое говорите? Вы уже с кем-то обсуждали мою скрипку, может быть, Михаил Ильич…

– Да нет же, я никогда и ни с кем об этой скрипке не говорил, и вижу ее впервые. Простите мою откровенность, но вы сами настаивали.

– Но это именно то, что мне о ней говорит Ауэр…

– И Анатоль Леме. Ему я больше доверяю, в моих глазах он – авторитет.

– И что бы он сказал в данном случае, будь он еще жив?

– Можно еще раз взглянуть?

Профессор взял инструмент и протянул его Ребману:

– Итак, говорите все как есть!

– Но только, пожалуйста, не злитесь на меня. Я не хочу оценивать ваш инструмент, подвергать сомнению его ценность.

Он перевернул скрипку и держит ее против света.

– И что?

– Подойдите поближе. Видите, вот здесь?

Ребман указал на одно место на нижней деке, на котором облупился лак.

– Да, но такие изъяны есть на всех старых скрипках, и это даже считается признаком красоты инструмента.

– Я имею в виду не это, а потемнение древесины. Видите?

Профессор надевает очки и присматривается:

– Ну и что?

– Итак, Федор Андреевич, если вы мне позволите…

– Говорите спокойно! Правду, во всяком случае, я еще способен выслушать.

– Даже от подмастерья-недоучки?

– Даже от «недоучки», если это правда.

– Ну так вот… – Ребман стучит кончиком указательного пальца по месту потемнения на дереве. – Нижняя дека протравливалась!

– И что это означает?

– По мнению Анатоля Леме, старые мастера никогда не протравливали дерево перед тем, как покрывать лаком. Следовательно…

Вместо взрыва возмущения, которого ожидал Ребман, раздался смех:

– У нее ненастоящая нижняя дека!

– Да. Вы об этом знали?

– Конечно, знал. Когда это обнаружилось, я, естественно, не смеялся, а плакал. В этом была причина моего нервного срыва тогда в Париже, прямо во время концерта. Да-да, батенька, это был страшный момент. Зато теперь я хороший друг и учитель своим студентам. Вы должны знать, что из моих учеников еще ни один не провалился на экзаменах. А это кое-что значит. Если бы не тот случай, кто знает, я мог бы стать одной из тех несчастных «знаменитостей», которые не могут спокойно спать от страха, что не удержатся на своей высоте. И это было бы для меня намного большей трагедией, чем та, что со мной случилась. Дело обычное: сегодня вы прославляемы всем миром и богаты, завтра – бедны и всеми забыты. А мои ученики меня не забудут. Некоторые из них даже добились известности. Так что нет лиха без добра. Сейте разумное, доброе, вечное – глядишь, семечко и прорастет.

Он убрал скрипку. Посмотрел на гостя, переводя разговор на его персону:

– А чем вы занимаетесь? Вам Россия еще не надоела, со всей своей нынешней неразберихой?

Ребман в полном недоумении:

– Полноте! Разве Россия может надоесть?

– Что же вам так нравится во всем том, что здесь творится?

– Меня увлекает происходящее. Хотя в политике я ничего не смыслю…

– Благодарите Бога и радуйтесь!

– Я тоже так думаю, хотя наш друг Михаил Ильич и говорит, что грех не участвовать в «событиях мирового масштаба». Но каждый судит по себе. Даже в оценке таких событий важны происхождение, почва и корни. Этот поток увлекает даже тех, кто вовсе не желает быть творцом истории. Вот я и думаю: может, все было бы иначе, родись я русским или англичанином, или американцем, а не захолустным швейцаришкой. Но потом наступает редкая минута озарения, и тогда я ясно чувствую: «Где родился, там и пригодился».

Ребман вернулся на свадьбу около шести часов, успев еще и прогуляться. Из кухни доносился такой стук и грохот, как будто там готовили для полка изголодавшихся казаков. Но запах шаферу совсем не нравится:

– Баранина, – ворчит он, – чтоб ее…

– Только если плохо приготовить, – тут же отозвался Карл Карлович, который как раз вышел проветриться и услышал вздох Ребмана. – Ничего лучшего вы еще не пробовали: русская баранина, приготовленная с немецкой тщательностью!.. Где это вы пропадали так долго? Мы уж было подумали…

– …что пора вызывать полицию? Драка уже закончилась?

– Напротив, только начинается. Взгляните сами.

Он распахнул двери в залу:

– Это ли не поле брани!

За время отсутствия Ребмана на этом «фронте» особых изменений не произошло: продолжается планомерное уничтожение запасов продовольствия, да так, что дым коромыслом. Несколько гостей уже так набрались, что самое время выпустить пар.

Карл Карлович, как распорядитель пира, объявил:

– Давайте-ка, гости дорогие, поиграем в подвижные игры, а то сидеть целый день за столом вовсе не здорово. Вставайте и пожалуйте в салон!

И вот в музыку праздника влились свежие обертоны. Они играют в фанты. И в шараду. Всем заправляет батюшка, то есть священник, который тоже остался пировать. Ребман не устает удивляться тому, насколько остроумен и изобретателен этот человек, как он мил, умен и весел – совсем не похож на лицо духовного звания.

Потом все танцуют. За инструментом – тетя Соня.

В одиннадцать часов вечера распахнулись обе створки дверей в столовую: пожалуйте к столу!

У Ребмана даже в глазах помутилось: разве такое возможно по нынешним временам, при такой нужде и дороговизне? Огромный стол ломился под тяжестью множества яств. Все самое вкусное, чего, казалось, давно уже было нигде не достать, о существовании чего все давно уже успели позабыть, было здесь в изобилии. Икра! Рыба всех сортов и всех видов копчения! Нарезка на любой вкус! Кренделя! Целый магазин можно было бы заполнить этим товаром. Эти люди далеко не так бедны, как пытался изобразить Карл Карлович.

Повсюду гости едят стоя: каждый берет себе тарелку и вилку с отдельно стоящего посудного столика и начинает охоту за деликатесами.

А в буфете еще и огромный выбор водок и шнапсов всех сортов, сладких – для дам и «настоящих» – для господ. И Ребман снова дивится тому, как батюшка воздает должное горячительным напиткам.

Тот это, кажется, заметил, так как подошел, взял шафера под руку и вышел с ним на веранду:

– Мне сказали, что вы швейцарец. Расскажите о своей прекрасной родине.

Ребман несколько ошарашен:

– Что же я могу рассказать? То, что я ее уже почти забыл, и смогу увидеть разве что в ярких, как в детстве, снах?

Батюшка улыбается:

– Вот вам и оказия освежить свои воспоминания! Простите великодушно за бестолковый вопрос – я не особенно силен в географии – но, кажется, швейцарцы хорошо говорят по-немецки, это их родной язык?