Дороти Паркер - Новеллы

А Кейна и след простыл. Накануне исчезновения он как раз получил жалование, и с той поры о нем не было ни слуху ни духу. Он как в воду канул. Сначала миссис Лэнье просто отказывалась верить, что подобное предательство возможно. Ее сердце, мягкое и нежное, как сливочный крем, дрожало и трепетало в груди, а в глазах светилась глубоко затаенная боль.

— Как мог он так низко поступить со мною? — жалобно допытывалась она у Гвени. — Как мог он так обидеть меня, бедняжку? Предательство Кейна никогда не подвергалось обсуждению в гостиной — это был слишком больной вопрос, чтобы его касаться. А если кто-нибудь неосмотрительно спрашивал у миссис Лэнье, куда девался ее красавец шофер, веки ее опускались, она прикрывала глаза рукой и чуть-чуть морщилась, как от боли. Тогда гость готов был убить себя на месте за то, что невольно разбередил ее рану, готов был на все, лишь бы загладить свою вину.

Простуда Гвени держалась неслыханно долго. Проходила неделя за неделей, а у девушки каждое утро были красные глаза и бледное, опухшее лицо. Миссис Лэнье нередко вынуждена была отводить в сторону взгляд, когда Гвени подавала ей на подносе завтрак.

Гвени ухаживала за миссис Лэнье так же внимательно, как прежде, и по вечерам всегда оставалась дома и продолжала заниматься своим делом. Она и раньше была немногословна, а теперь стала и вовсе молчаливой, что уже само по себе было чрезвычайно отрадно. День-деньской она работала, не покладая рук, и это, очевидно, шло ей только на пользу, так как фигура у нее округлилась, и, если бы не эта загадочная простуда, девушка выглядела бы вполне здоровой.

— Обратите внимание, — с очаровательной шутливостью говорила миссис Лэнье своим гостям, когда Гвени прислуживала в гостиной, — обратите внимание, как пополнела моя маленькая Гвени! Она мила, не правда ли?

Прошло еще несколько недель, и в составе молодых людей произошла очередная перемена. Настал день, когда миссис Лэнье не оказалось дома для ее гостей. Новый молодой человек должен был прийти и впервые остаться один на один с миссис Лэнье в гостиной. Миссис Лэнье сидела перед зеркалом и, смочив кончики пальцев духами, слегка касалась ими хрупкого горла, а Гвени укладывала золотистые локоны у нее на голове.

Изысканно прелестное лицо, смотревшее на миссис Лэнье из зеркала, требовало к себе большего внимания, и она поставила флакон с духами и ближе придвинулась к зеркалу. Склонив голову к плечу, миссис Лэнье пристально вглядывалась в свое отражение. Она наблюдала, как задумчивые, тоскующие глаза становятся все более задумчиво-тоскующими, а губы складываются в трогательно-млеющую улыбку. Миссис Лэнье поднесла руки к своей нежной груди и стала медленно покачивать ими, словно баюкая ребенка. Она следила глазами за плавными движениями рук в зеркале и заставила их покачиваться еще чуть-чуть медленнее.

— Если бы только я могла иметь маленького ребеночка! — вздохнула она и меланхолично покачала головой. Потом откашлялась слегка, снова вздохнула и повторила, немного понизив голос: — Если бы только я могла иметь маленького ребеночка, мне кажется, я была бы совершенно, почти совершенно счастлива.

За спиной у нее раздался резкий стук, и она обернулась, пораженная. Гвени уронила на пол щетку для волос и стояла, закрыв лицо руками и покачиваясь из стороны в сторону.

— Гвени! — сказала миссис Лэнье. — Гвени!

Девушка опустила руки, и миссис Лэнье увидела, что лицо у нее такое бледное, словно она стоит под лампой с зеленым абажуром.

— Простите, — задыхаясь проговорила девушка. — Простите. Пожалуйста, не сердитесь на меня. Я… меня тошнит!

И она так стремительно выбежала из комнаты, что задрожал пол.

Миссис Лэнье сидела, прижав руки к раненому сердцу, и глядела вслед убежавшей Гвени, а затем медленно обернулась обратно к зеркалу. То, что она увидела в нем, заставило ее на мгновение замереть. Подлинный художник с одного взгляда распознает шедевр. Это было венцом всех ее стараний, подлинным апофеозом меланхолической задумчивости. Это трогательное выражение недоуменной печали, было как бы последним завершающим штрихом. Заботливо стараясь удержать его на лице, миссис Лэнье встала, отошла от зеркала и, все еще прижимая свои прелестные руки к груди и, словно щитом, прикрывая ими сердце, спустилась в гостиную к ожидавшему ее там новому молодому человеку.

В тот воскресный вечер мы сидели за столиком в большом кафе в Валенсии. С нами была молоденькая девушка — шведка. Мы пили вермут из толстых бокалов. В каждом бокале плавал серый кусочек ноздреватого льда, и официант был очень горд, что подает вермут со льдом, и никак не мог решиться поставить бокалы на столик и расстаться со своим льдом навеки. Но во всех углах зала посетители хлопали в ладоши и свистели, стараясь привлечь его внимание, и он наконец вернулся к своим обязанностям, однако все еще продолжал оглядываться через плечо на наш столик.

За окнами было темно. Ночь наступила внезапно, и, так как ей не предшествовали сумерки, а фонари на улицах не горели, казалось, что уже далеко за полночь и ребятишкам давно бы пора в постель. А в кафе было полным-полно ребятишек. Они сидели торжественно, чинно и с снисходительным интересом посматривали вокруг.

За соседним столиком я заметила совсем уж крошечного малютку — месяцев шести, не больше. Отец младенца — низкорослый паренек в большой не по росту солдатской форме, которая оттягивала ему плечи, бережно держал его на коленях. Младенец не делал решительно ничего. Однако отец и мать ребенка — молоденькая худощавая женщина, у которой под дешевым бумажным платьем уже снова обрисовывался большой живот, — в восторженном изумлении не сводили со своего малыша глаз, а кофе стыло в чашках на столике перед ними. Малыш был по-праздничному во всем белом. Платьице у него было так тщательно заплатано и заштопано, что его можно было бы принять за новое, если бы белые заплатки не были чуть-чуть белее платья. Голову ребенка украшал голубой бант из совершенно новой ленты, завязанный необыкновенно тщательно, так что все петли и концы были абсолютно одинаковой длины. Бант был, в сущности, совершенно бесполезен, потому что волосенки были совсем коротенькие и не могли бы лезть ребенку в глаза. Он служил украшением, и только, — это было сознательное, обдуманное маленькое кокетство.

«Ах, бога ради, перестань! — сказала я самой себе. — Ну да, у этого ребенка на голове завязан голубой бант. Ну да, мать не ела дня два, чтобы принарядить ребенка, когда отец приедет домой в отпуск. Ну так это ее личное дело и совершенно тебя не касается. Так чего же ты расчувствовалась?»