Дороти Паркер - Новеллы

В большом, тускло освещенном зале было людно и шумно. Утром город бомбили. Всегда как-то страшнее, если это происходит среди бела дня. Однако сейчас в кафе я не заметила ни одного испуганного напряженного лица, никто не старался веселиться через силу. Все спокойно пили кофе или лимонад, наслаждаясь заслуженным воскресным отдыхом, и оживленно болтали о каких-то повседневных делах. Все говорили одновременно и все же слышали друг друга и отвечали нескольким собеседникам зараз.

В зале было много солдат, и сначала мне показалось, что у них разная форма, словно они все — из разных армий. Но, приглядевшись внимательнее, я поняла, что просто у одних форма выцвела и потерлась больше, а у других — меньше. Раненых было немного. Изредка проходил какой-нибудь боец, осторожно опираясь на костыль или на две палки, но вид у него был не такой уж изможденный — должно быть, здоровье хорошо шло на поправку.

Немало мужчин было и в штатском — солдаты, приехавшие домой в отпуск, государственные служащие и просто завсегдатаи кафе. Их жены — солидные, добродушного вида женщины, энергично обмахивались бумажными веерами. Старухи-бабушки сидели так же чинно, как их внучата. Я заметила несколько хорошеньких девушек и двух-трех настоящих красоток. Про таких никогда не скажешь: «Вот настоящий тип очаровательной испанки», а просто: «Какая красавица!» Платья на женщинах были поношенные и из такой дешевой материи, из которой не шьют у дорогих портних.

— Забавно, — сказала я шведке. — Когда кругом нет никого, кто был бы элегантно одет, не замечаешь, что все одеты очень скромно.

— Простите, как вы сказали? — спросила шведка.

Все, кроме двух-трех бойцов, были без головных уборов. Когда мы приехали в Валенсию, я некоторое время жила в состоянии недоумения и обиды, не понимая, почему на улицах все надо мной смеются. Ведь не потому же, что «Вест-Энд авеню» так отчетливо было написано на моем лице, словно рука таможенного чиновника вывела на нем эту надпись мелом. В Валенсии любят американцев, здесь познакомились с лучшими из нас — врачами, которые бросили хорошую практику и приехали предложить свою помощь, с молодыми умелыми санитарками, с бойцами Интернациональной бригады. Но, когда я выходила на улицу, мужчины и женщины вежливо прикрывали рот рукой, силясь сдержать улыбку, а ребятишки, еще не научившиеся притворяться, складывались от хохота пополам и кричали, тыча в меня пальцем:

— Ole!

Не сразу открыла я причину этого веселья. Но, когда я наконец догадалась оставить шляпу дома, никто больше надо мной не смеялся. И не подумайте, что это была какая-нибудь особенная, экстравагантная шляпа. Шляпа как шляпа.

Кафе было переполнено, а посетители всё прибывали. Увидав знакомое лицо, я вышла из-за столика и направилась в другой конец зала. Когда я возвратилась к нашему столику, за ним уже сидело шестеро солдат. Они сидели, тесно сдвинув стулья, и я еле протиснулась к своему месту. Лица у них были усталые, запыленные, и сами они казались маленькими, тщедушными, какими обычно кажутся мертвые. Мне почему-то прежде всего бросились в глаза их тонкие жилистые шеи, и я вдруг почувствовала себя толстой, как премированная свинья.

Все солдаты наперебой разговаривали со шведкой. Она умела говорить по-испански, по-французски, по-немецки, по-итальянски, по-английски и на всех скандинавских языках. И постоянно вздыхала — если у нее хватало на это времени, — что позабыла голландский и уже не может объясняться на этом языке, а только читает. Так же, впрочем, как и по-румынски.

Солдаты говорят, сказала она нам, что они уже вторые сутки, как из окопов, и отпуск их подходит к концу. Собираясь в отпуск, они сложились, чтобы купить сигарет, но произошла какая-то заминка, и они так и не успели получить свои сигареты. У меня была при себе пачка американских сигарет, которые были в Испании на вес золота, и с помощью кивков, улыбок и разнообразной жестикуляции я постаралась объяснить этим шестерым мужчинам, исстрадавшимся без табака, что прошу их взять У меня сигареты. Поняв наконец, чего я от них добиваюсь, они встали и все по очереди пожали мне руку. Ах, какая я добрая — поделилась своими сигаретами с солдатами, которые возвращаются в окопы. Чувствительная, отзывчивая натура. Премированная свинья.

Все солдаты прикурили сигареты от желтого жгута, который, тлея, порядком вонял и применялся, как объяснила нам шведка, для зажигания гранат. Затем каждый солдат получил свой заказ — стакан кофе — и пробормотал нечто одобрительное по адресу поданного вместе с кофе микроскопического бумажного кулечка, похожего по форме на рог изобилия и содержащего несколько кусочков сероватого сахара. Потом солдаты разговорились.

Они беседовали с нами через переводчицу шведку, но тем не менее делали при этом то же самое, что делают все, когда разговаривают на своем родном языке с кем-нибудь, кто его не понимает. Они не отрываясь смотрели нам в лицо и говорили очень медленно, старательно выговаривая слова и как-то особенно усердно шевеля губами. Однако понемногу они воодушевлялись все больше и больше и вскоре уже стали рассказывать свои истории с таким жаром, что было ясно — по их мнению, мы не могли их не понять. Они были так убеждены в этом, что нам стало очень совестно, так как мы не поняли ни слова.

Но шведка все нам растолковала. Эти солдаты были крестьяне и сыновья крестьян и все — из самого нищего края, такого нищего, что страшно подумать. И все из одной деревни. А в соседней деревне произошло вот что: все женщины и дети и даже все старики и калеки отправились в праздник на бой быков. Налетели самолеты и сбросили бомбы прямо на арену, а стариков, и калек, и женщин, и детей было больше двухсот.

Солдаты, сидевшие с нами за столиком, все шестеро, воевали уже свыше года и почти все время находились в окопах. Четверо из них были женаты. У одного был один ребенок, у двоих — по трое детей, а еще у одного — пятеро. С того самого дня, как они ушли на фронт, ни один из них не имел никаких известий от своих близких. Связь была прервана. Двоих обучили грамоте товарищи по блиндажу, но они не решались писать домой. Все они были членами профсоюза, а если член профсоюза попадал в плен, его убивали. Деревня, где остались их семьи, была захвачена мятежниками, и кто мог знать, как поступят они с женщиной, которая получит письмо от мужа, члена профсоюза, сражающегося в рядах республиканской армии. Кто поручится, что они не расстреляют ее за это?

Солдаты говорили, что вот уже больше года они не имеют известий от своих близких. Они говорили об этом без трагизма, но и без напускного хладнокровия и без бравады. Они говорили об этом так, как если бы… Ну, словом, представьте себе, что вы уже год как в окопах, сражаетесь… Уже год, как вы не получаете вестей ни о жене, ни о детях. А ваша жена и дети тоже ничего не знают о вас — живы ли вы, или, быть может, убиты, или искалечены. И вы не знаете, где ваши близкие и кто из них еще жив. И вам хочется поделиться с кем-нибудь, поговорить. Вот так они и делились с нами.