Дороти Паркер - Новеллы

По вечерам он рассказывал Большой Ленни о своей прогулке, хлопал себя по коленкам и радовался, вспоминая, как смеялись дети. А когда скверная погода мешала ему выйти на улицу, он садился за свою пряжу и целый день твердил о том, как завтра пойдет гулять.

Соседи делали все, что могли, для Раймонда и Большой Ленни. Они отдавали Раймонду одежду, которую не успели сносить их дети, они приносили ему еду, когда у них оставалась лишняя и даже когда лишней не было.

Большая Ленни кое-как протягивала неделю и молилась о том, чтобы протянуть следующую; так шли месяцы. А потом дни, когда ей удавалось найти работу, стали выпадать все реже и реже, и она уже не осмеливалась молиться о будущем, потому что боялась о нем даже подумать.

Миссис Эвинг — вот кто спас Большую Ленни и Раймонда. Благодаря ей они могли продолжать жить вместе. Большая Ленни без устали рассказывала потом об этом всем и каждому. Денно и нощно она готова была благословлять миссис Эвинг и молиться за нее, если бы в душе не была уверена, что любое заступничество за миссис Делабару Эвинг могло сойти за дерзость.

Миссис Эвинг была видной фигурой в городе. Когда она посещала Ричмонд или возвращалась из Чарлстона, где осматривала сады азалий, газеты всегда отмечали эти события. Это была женщина, твердо сознающая свои благородные обязанности. Она играла видную роль в Комитете общественного фонда, и именно ей принадлежала идея организации ежегодных кампаний по игре в бридж, сборы от которых шли на посадку сальвий вокруг орудий, охраняющих здание штаба «Дочерей американской революции». Это были лишь немногие из тех многочисленных общественно-полезных дел, которые она выполняла; в своей личной жизни она отличалась не меньшей требовательностью. У них с мужем не было детей, но хозяйство дома велось образцово, и даже в мелочах она не полагалась ни на одного домашнего подчиненного, каким бы заслуживающим доверия он ей ни казался.

Большая Ленни работала прачкой у миссис Эвинг еще задолго до рождения Раймонда. С тех пор у корыт миссис Эвинг перебывало много других прачек, но ни одна не могла сравниться с Ленни. И миссис Эвинг взяла Большую Ленни обратно к себе на работу. За этот свой шаг она извинилась перед друзьями испытанным методом самокритики. Она знает, что поступила глупо, говорила она, ведь прошло так много времени и к тому же Большая Ленни так дурно обошлась с ней. Но что поделаешь, — говорила она, при этом слегка посмеиваясь над собой, — любой, к кому она испытывает жалость, может обвести ее вокруг пальца. Она знает, что это ужасно глупо, но что поделаешь, так уж она устроена. Мистер Эвинг, говорила она, когда мужа не было поблизости, всегда называет ее просто глупышкой.

Большая Ленни не находила слов, чтобы благодарить миссис Эвинг, не знала, как объяснить ей, что для нее значат два дня в неделю верной работы. Во всяком случае, до какой-то степени верной. Ведь Большая Ленни, как пояснила ей миссис Эвинг, не стала за это время моложе, да и раньше она никогда не отличалась расторопностью. Миссис Эвинг держала ее в состоянии вечного страха, все время напоминая ей, — что вполне соответствовало действительности, — о целой армии более сильных и проворных женщин, тоже нуждающихся в заработке.

Работа два раза в неделю у миссис Эвинг давала Большой Ленни деньги на комнату и дрова и обеспечивала почти сытое существование для нее и для Раймонда. Ну, а на все остальное приходилось подрабатывать на стороне, и она постоянно узнавала, не нужны ли кому-нибудь ее услуги. Страх и благодарность заставляли ее работать так усердно, что иногда миссис Эвинг устно выражала ей свое удовлетворение безупречной белизной постельного и столового белья, а также своего белья и белья мужа.

Большая Ленни иногда мельком видела мистера Эвинга, когда она приходила, а он уходил или, наоборот, когда он входил, а она после работы уходила домой. Это был низкорослый мужчина, может быть чуть побольше Раймонда.

Раймонд вытягивался на глазах, с каждым утром, казалось, становясь все выше ростом. Он ежедневно совершал свою прогулку по улице, пополняя впечатления, а по вечерам рассказывая о них Большой Ленни, мечтал о новой. На улице на него перестали смотреть как на чудо; дети так к нему привыкли, что даже не глядели в его сторону, а взрослые, сидя у окон, настолько не замечали его, что даже перестали здороваться. Но он не знал об этом. Он продолжал приветственно махать рукой на каждый веселый крик, который слышал, и шел вперед, напевая свои песенки и поворачивая голову в ту сторону, где раздавался смех.

А потом эта череда радостных дней оборвалась так резко, словно кто-то выдернул их из пестрого календаря. Пришла зима, внезапная и такая суровая, какой не помнили жители города, и Раймонду нечего было надеть, чтобы выйти на улицу. Большая Ленни чинила, покуда было можно, его одежду, из которой он вырос, но материя так износилась, что расползалась на новых местах, когда она пыталась соединить обтрепанные края дыр. Соседи не могли больше снабжать ее одеждой; все, что у них осталось, нужно было сохранять для своих детей. В соседнем городе какой-то помешанный негр убил женщину, у которой работал, и паника распространилась повсюду, словно лесной пожар, толкая на крутые меры. Цветных служащих увольняли, и они не могли найти другой работы. Но миссис Эвинг, добросердечие которой, по всеобщему признанию, не знало границ, а может быть, даже и грозило ее жизни, продолжала держать свою черную прачку. Теперь, больше чем когда-либо, у Большой Ленни были основания считать миссис Эвинг своей благодетельницей.

Всю зиму Раймонд провел, не выходя из дому. Он сидел за своей катушкой и пряжей в накинутой на плечи бабушкиной старой кофте, а когда его вконец изношенные штаны совсем разорвались, Большая Ленни обертывала его талию своей ситцевой юбкой. Хоть лет ему было совсем мало, он жил только прошлым; теми днями, когда, гордый и счастливый, он гулял по улице и в ушах у него звучал смех. Всегда, когда он начинал об этом рассказывать, он, вспоминая этот смех, невольно смеялся сам.

С тех пор как он себя помнил, Большая Ленни всегда запрещала ему выходить на улицу, если считала погоду неподходящей. Он беспрекословно подчинялся этому и также беспрекословно переносил свое заключение в течение всех суровых зимних дней.

Но вот наконец пришла весна, такая явная, что Раймонд почувствовал ее даже в дымных вонючих комнатах их дома; и он вскрикнул от радости — ведь теперь он снова мог выходить на улицу. Большая Ленни должна была объяснить ему, что лохмотья не защитят его от холода, а так как дополнительной работы у нее нет, она не сможет купить ему одежду и обувь.

Раймонд не говорил больше о прогулках, и пальцы его стали медленнее перебирать пряжу.