Валерий Алексеев - Улыбка навсегда: Повесть о Никосе Белояннисе

— Много разговариваешь, — сухо ответил ему Мицос и не выдержал, взорвался. — Встать, как полагается! — гаркнул он. — Почему порядка нет в отделении? Почему открыты смотровые глазки?

Ставрос вытянулся, руки по швам, лицо его болезненно дернулось.

— Имею право, — глядя в сторону, сказал он.

— Знаю я твои права! — отрезал Мицос. — Смена пришла?

— Так точно.

Мицос прошел в конец галереи. Двое сменщиков, Христос и Григорис, при его приближении поспешно бросили окурки в котелок, стоящий возле двери камеры Калуменоса.

— Да вы что же, свиньи, — задохнувшись от ярости, громким шепотом сказал Мицос, — голодовку вызвать захотели? Самих из этого котелка заставлю жрать! Убрать немедленно!

Долговязый Христос схватил котелок и помчался в дежурку, а пожилой обрюзгший Григорис остался на месте, глядя на Мицоса слезящимися глазами. Видимо, от последней затяжки сигаретой он поперхнулся, но не смел прокашливаться, стоя в положении «смирно».

— Разгильдяи, — пробурчал Мицос. — Отпирай первую камеру.

Григорис засуетился, забренчал ключами.

— Ну, счастливо отдежурить, господин старший! — крикнул издали Ставрос, но Мицос не обратил на него внимания. Ступай себе с богом, голубчик, знаем мы, отчего ты бесишься.

Старик Калуменос, когда они вошли, лежал на постели и уже начал засыпать. Свет ударил ему в глаза, он зашевелился, поморщился.

— Претензии, просьбы, жалобы, заявления есть? — спросил Мицос, стоя в дверях.

— Нет, сынок, спи спокойно, — проговорил Калуменос и снова закрыл глаза.

— Осужденный, — строго сказал Мицос, — когда с вами разговаривает старший надзиратель, вы обязаны встать.

Тяжелые веки Калуменоса дрогнули, но глаза он открыл не сразу. Зорко посмотрел на Мицоса и, вздохнув, стал подниматься. Сел, босыми ногами нашарил ботинки, покряхтел, нагнулся.

— Открывай следующую, — бросил Мицос через плечо младшему надзирателю. Мицосу было жаль старика Калуменоса, единственного из всех жаль. Но эту жалость он не хотел показывать при подчиненных. Дверь закрылась, и Калуменос остался зашнуровывать ботинки в темноте.

Белояннис лежал на койке, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Когда дверь открылась, он даже не повернул головы. Здоровенный парень, черт побери, подумал Мицос. Против воли наручники на него не наденешь.

— Претензии, жалобы, просьбы? — коротко спросил Мицос. На Белоянниса не стоило нарываться. Не захочет разговаривать — и уйдешь, как оплеванный.

Никос встал, обулся, молча подошел к столику, вырвал несколько листков из блокнота, повернулся к Мицосу. Некоторое время они изучающе смотрели друг на друга, как будто виделись впервые. «Знает уже? Неужели все знает? — мелькнуло в голове у Мицоса. — Но через кого?» Он быстро обернулся, взглянул на Григориса.

— Дальше ступай, — скомандовал он ему. — Стой. Дай ключи.

— Поздравляю вас, господин Загурас, — сказал Белояннис. — Вот эти письма я попрошу передать начальнику тюрьмы. Здесь некоторые последние распоряжения. Относительно судьбы моего сына — ну и так далее. Начальник тюрьмы знает, как поступить с этими письмами.

Он протянул листки Мицосу — старший надзиратель спрятал руки за спину.

— С письмами успеется, — усмехнувшись, сказал он. — А вот на волю я мог бы передать весточку. Письменно или, если желаете, в устном виде.

— Благодарю вас, — сухо ответил Никос. — Не смею затруднять вас более никакими просьбами.

Он положил листки на стол, отошел, сел на койку и выжидающе посмотрел на Мицоса.

— Жалоб и претензий у меня нет, — добавил он, помолчав.

Так, сказал себе Мицос. Все правильно: не доверяет. Или брезгует. Ну что ж, посмотрим, что вы на это скажете, господин осужденный.

— Сердечный привет шлет вам Андрула Эритриаду, — проговорил он, понизив голос.

— Вы слишком любезны, господин Загурас, — насмешливо сказал Белояннис. — Выполнение таких поручений лежит за пределами вашей компетенции.

— Желаете ли вы что-нибудь передать Андруле Эритриаду? — настойчиво повторил Мицос. — И поспешите с ответом: у меня обход.

— Зря стараетесь, господин старший надзиратель, — сказал Белояннис и, сняв ботинки, лег на койку. — Я не имею ни малейшего понятия, о ком вы сейчас говорите.

— Ну, дело ваше, — Мицос повернулся с таким видом, как будто он собирается уходить. — Но будьте уверены, что это не пустой разговор. Если я вам понадоблюсь…

— Да, да, конечно, — нетерпеливо сказал Белояннис, глядя в потолок. — А сейчас потрудитесь оставить меня в покое. Я хочу спать.

«Нет уж, голубчик, — злорадно подумал Мицос, выходя из камеры, — сегодняшнюю ночку тебе не спать. И ты еще меня вызовешь — через час или через два, когда дозреешь…»

Поздний вечер. В комнате Рулы наглухо завешено окно, горит настольная лампа. Возле лампы на столе расстелена карта Афин и Пирея. Рула и Алекос, студент Политехнического института, склонились над картой.

— Так, — негромко говорит Алекос, — вот еще одни поворот. Тут на углу высокое здание, это лучше, чем на том, старом месте: все-таки меньше просматривается.

— Нет, Алекос, — решительно возражает Рула, — ничего менять уже не будем. На старом месте «опель» стоит уже неделю, там к нему все привыкли, а здесь еще неизвестно, где его поставить, и будет он в глаза всем бросаться…

— Ну, хорошо, хорошо. Ты права. Значит, пропускаем джипы, пропускаем фургон…

— И Василис выкатывает «опель» на середину дороги. Вот ты говоришь, надо сменить место. А ведь на новом месте улица шире, я отлично помню, и они нас просто объедут.

— Я уже ничего не предлагаю, я смирился с твоим вариантом. Тут Василис выводит «опель», отсекает грузовик с солдатами, а в это время…

— Кстати, чтобы не забыть: от Василиса должно сильно пахнуть спиртным. Трезвый человек за рулем и машина поперек улицы — это выглядит подозрительно. Сумеет он сыграть мертвецки пьяного?

— Сумеет. Василис — прирожденный комик.

— Ну, комик — это не то слово. Комикам я не доверяю. Кто будет на заднем сиденье?

— Харис, Илиас и Васо. Подгулявшая компания.

— А ты?

— У меня другая задача. Я выведу вот отсюда наш фургон.

— Алекос, а ты уверен, что выдержишь? Ведь тебе придется ехать с ними до полигона…

— Ну, так что же? Кому-то все равно придется это сделать. Мне легче, чем другим: ведь ты меня не любишь…

— Алекос, перестань.

— Уже давно перестал. Не понимаю только, что ты нашла в этом тюремщике? На что надеешься? У него душа давно уже шерстью заросла…

— Не говори плохо о тех, кого не знаешь.

— Да от такой службы дичают, Рула. Дичают и звереют.

— Он не одичал. Он остался ребенком. Большим злым ребенком.

— Хотел бы я знать, что скажет об этом твой отец.