Валерий Алексеев - Улыбка навсегда: Повесть о Никосе Белояннисе

Не стоило большого труда установить, что оба подполковника вдохновенно лжесвидетельствовали: по данным министерства внутренних дел, которые Генштаб высокомерно игнорировал, работа передатчиков началась лишь год назад: с января 1951 года. И лишь три месяца назад, в середине ноября 1951 года, с помощью «захваченного шифра» удалось эти передачи расшифровать.

Цукалас блестяще обыграл расхождения этих показаний с материалами обвинения, а в заключение осмелился даже предложить высокому суду впредь относиться к показаниям свидетелей-военных снисходительно, ибо впечатление таково, что главная их цель — не установление истины, а прежде всего защита чести мундира.

Полковник Симос довольно зловещим голосом предложил уважаемому защитнику уточнить эти слова либо взять их обратно. Вопреки ожиданию Никоса, Цукалас взялся их уточнить. Он ядовито заметил, что хотя и не к лицу ему, как защитнику, обращать на это внимание суда, но господа свидетели от Генштаба крайне болезненно воспринимают само предположение о возможности утечки военной информации, а следовательно, по роду службы не могут быть объективны. Цукалас бил наверняка: действительно, полиция и асфалия шли по линии преувеличения «вражеского проникновения» (это выгодно оттеняло их «заслуги»), в то время как военная контрразведка склонна была больше разглагольствовать о внешней опасности, преуменьшая «проникновение», и, таким образом, работала на защиту.

— Я весьма благодарен сотрудникам контрразведки за их невольную помощь, — учтиво сказал Цукалас, — по давайте же устанавливать истину.

— Мы этим только и занимаемся, — сухо заметил полковник Симос и в коротком обращении по ходу заседания призвал свидетелей обвинения помнить не только об узковедомственных интересах, но и о благе нации в целом.

Не все разгадали маневр Цукаласа, который с профессиональной хитростью провоцировал свидетелей на раскрытие козырных карт: каково же содержание ушедшей за рубеж информации и как можно судить о степени ее ценности, а следовательно, и о степени вины?

— Что-то крутит твой адвокат, — проворчал Калуменос., сидевший за спиной Никоса, — вертится, как лисица, не поймешь, кому угодить хочет.

— Ему с ними еще жить да жить, — мрачно сказал Димитриос Бацис, — а с нами…

Нет, Никос не сомневался в профессиональной порядочности своего адвоката. Конечно, будь его адвокат коммунистом, он сразу же поставил бы вопрос по существу: имел место военный шпионаж или его не было? Ведь до сих пор, кроме набора военных терминов, якобы входивших в состав шифровального кода, никаких доказательств утечки военной информации через «группу Белоянниса» представлено не было.

Всеми безмолвно признавалось, что шпионаж имел место, и Цукалас, делая вид, что он связан по рукам и ногам отсутствием данных «из соображений государственной тайны», также исходил из того, что вообще-то эти данные существуют.

Вот здесь Никос и собирался дать бой обвинению. Он не намерен был допускать, чтобы его партию безнаказанно называли партией «шпионажа». Он не намерен был безмолвно выслушивать утверждения, что «Заграничный центр КПГ» нуждается в информации военного характера. Он не намерен был пропускать мимо ушей заявления о том, что греческие политэмигранты в социалистических странах проходят специальные тренировки в военных лагерях, что Коминформ готовит вторжение в Грецию, что болгарские войска стоят наготове с целью отторгнуть от Греции Македонию и Фракию, что Советский Союз замышляет захватить Грецию и открыть себе ворота в Средиземное море. Он не намерен был допускать, чтобы его осуждение, фактически уже предрешенное, стало поводом для репрессий против ЭДА. Сберечь ЭДА, не дать замуровать наглухо эту единственную отдушину в затхлом политическом мире страны — такую цель ставил перед собой Никос. Он вернулся в Грецию не для того, чтобы устанавливать связи с ЭДА, — напротив, за все время своего пребывания на свободе он тщательно воздерживался от каких бы то ни было контактов с ее руководством, потому что знал: в случае его ареста власти немедленно за это ухватятся.

Ну, а вопрос о его личной причастности к «шпионажу» — что же, Цукалас мастер своего дела, здесь Никос полностью ему доверял. Он восстановит всю хронологическую картину пятидесятого года, день за днем, час за часом, он им укажет на все несовпадения, натяжки, неувязки, пробелы. Они надеются прикрыться «государственной тайной» — так им придется превратить в «государственную тайну» все материалы обвинения. Слишком многого ждут от них хозяева, слишком поверили они хвастливой и самоуверенной болтовне асфалии и контрразведки. Никос знает теперь, как плохо у обвинения с «доказательствами и уликами». Закон 375 сыграет против них самих: им придется «засекретить» все, что они сами настряпали.

Затем свои показания дал агент пирейской охранки Тавуларис, «не упускавший из виду Белоянниса» уже пятнадцать лет, — иными словами, работавший в асфалии при Метаксасе, затем при оккупантах и после освобождения — при нынешнем режиме. Тавуларис был нужен Никосу сейчас, просто необходим. Ни по рангу, ни по роду службы он не имел права излагать общие положения: полковник Симос этого просто ему не позволил бы. Общие положения были привилегией полковников и генералов. В силу этого Тавуларис был вынужден говорить о конкретных вещах: о конкретных, ежедневных действиях Никоса Белоянниса с апреля по декабрь 1950 года. Поэтому Никос подал своему адвокату знак, что вопросы Тавуларису будет задавать он сам.

Пирейский филер действительно был старинным знакомым Никоса: первая их встреча состоялась в 1934 году, то есть семнадцать лет назад. Никос был поражен: этого маленького тщедушного человечка совершенно не брало время. То же изможденное лицо с раз и навсегда застывшим выражением тоскливого беспокойства, та же пышная копна густых и черных, совершенно не поседевших волос — только когда Тавуларис, пригнувшись, прижав к груди шляпу, уходил со свидетельского места, Никос заметил, что на голове сыщика образовалась за эти годы внушительная министерская плешь, как бы взятая напрокат и принадлежавшая раньше гораздо более дородному и солидному человеку. Проходя мимо Никоса, Тавуларис кольнул его взглядом своих маленьких близко поставленных глаз — и ни торжества, ни любопытства не было в этом взгляде, деловитая прикидка размеров, не более: чем-то филер напоминал второразрядного портного.

Подумать только, этому человеку Никос был обязан тем, что ему так и не удалось окончить университет. Именно на основании показаний Тавулариса, следившего за Никосом с самого его вступления в партию, Никос был исключен из университета как политически неблагонадежный элемент. Слежка Тавулариса тогда была робкой, ненавязчивой, отчасти заискивающей: ты, мол, меня видишь, я тоже тебя вижу — нам нечего друг от друга скрывать. Стоя где-нибудь в толпе на митинге и ловя на себе снисходительно-презрительный взгляд Никоса (тогда, по молодости, Никосу даже льстило, что к нему сочли нужным приставить персонального агента), Тавуларис вроде как бы сконфуженно пожимал плечами: что поделаешь, служба. Но глаза его при этом смотрели бесстрастно и деловито, как у портного, снимавшего мерку. Тавуларис был не из тех, кому доверялось делать молодым людям внушения: за все время «знакомства» Никос ни разу не слышал его голоса и лишь на очной ставке в том же 1934 году был изумлен, услышав его мощный бас.