Валерий Алексеев - Улыбка навсегда: Повесть о Никосе Белояннисе

Тавуларис утверждал, что слежка за Белояннисом началась задолго до ареста. Это было что-то новое по сравнению с «процессом девяноста трех», на котором Тавуларис дал показания лишь о том, как Белояннис вел себя в момент ареста. Видимо, асфалии не с руки сейчас, на фоне «шпионского процесса», признавать, что Белояннис был арестован во время случайной облавы. Поэтому Тавулариса представили как «тень Белоянниса», по крайней мере в последние несколько дней. Данные о передвижениях Никоса в последние дни были мало-помалу накоплены, оставалось только нагрузить их чисто «шпионскими» подробностями — и новый козырь готов. Обвинение было уверено, что Белояннис станет отрицать само существование «тени», как явную и нелепую ложь, и даст возможность сделать вывод, что даже эта, нарисованная Тавуларисом, картина последних дней перед арестом, вероятно, неполна. Но расчет был слишком груб. Белояннис не стал оспаривать того, что за всеми его передвижениями следили несколько дней, и поинтересовался лишь, были ли все изложенные только что «подробности» сообщены военной контрразведке, а если нет, то почему, а если да, то как же получилось, что «процесс девяноста трех» не стал «шпионским процессом»?

Полковник Симос слишком поздно сообразил, что Тавуларис заваливает всю конструкцию обвинения. Старый филер залепетал, что он всегда своевременно докладывал обо всем вышестоящему начальству, и господин Ангелопулос может засвидетельствовать это лично, и письменные его донесения всегда были оформлены вовремя и аккуратно… Наконец полковник Симос вмешался и, резко отчитав свидетеля за невнятность речи и несобранность мыслей, выдворил его из зала суда.

Посовещавшись, обвинение выпустило на сцену старого знакомого Никоса, господина Ангелопулоса, начальника отдела асфалии по борьбе с коммунизмом. Ангелопулос пустился в общие рассуждения о сверхчеловеческой хитрости и цепкости агентов Коминформа, борьбе с которыми он посвятил всю свою жизнь. Конечно, заявил он, наши агенты нередко малограмотны и косноязычны, но они искренне преданны делу, а искренность и патриотизм суть те черты, которых коммунисты напрочь лишены, что позволяет им, конечно, быть более раскованными в своих действиях и мыслях, но добродетель ли это — вот вопрос.

О добродетелях Никос не стал с ним спорить и позволил Цукаласу двумя-тремя вопросами закрепить успех, в результате чего господин Ангелопулос был вынужден признать, что, возможно, старый агент кое-что преувеличил — единственно из преданности и патриотизма.

Трагической ноткой на этой «ярмарке лицемерия» прозвучали показания свидетеля обвинения Илиаса Аргириадиса. Если Цукалас полагал, что, подобно Питакасу, Аргириадис откажется от данных им на предварительном следствии показаний, то Никос был иного мнения. Тип психики Аргириадиса был более устойчив, малоподвижен и менее подвержен всякого рода внутренним колебаниям. По-видимому, асфалии удалось найти рычаг, которым этот «лежачий камень» своротили с места, а дальше уж он сам покатился под уклон, все набирая и набирая скорость, и никакие внутренние преграды остановить его уже не могли.

Аргириадис в самых общих чертах изложил официальную версию «заговора»: главарь — Белояннис, его правая рука — Вавудис, при котором он, Аргириадис, был вторым радистом и его непосредственным подчиненным. Все остальное его, как рядового исполнителя, не касалось. На вопрос, знал ли он о том, что передаваемая информация носит военный характер, Аргириадис отвечал утвердительно (а как он мог ответить иначе?). Когда же его спросили, во имя чего он пошел на такое опасное дело, Аргириадис механически ответил: «Меня терроризировал Вавудис». Его попросили объяснить, как он понимает слово «терроризировал». Аргириадис пояснил: «Я его боялся».

Вопросы Цукаласа он понимать не желал: переводил вопросительный взгляд на председателя суда или на прокурора, и только после их «перевода», в котором, конечно, содержалась формулировка предполагаемого ответа, начинал отрывисто говорить. Несколько раз Цукалас возражал против такой формы допроса, но председатель суда снимал его возражение. Когда же поднимался Белояннис, Аргириадис цепенел и погружался в транс или умело разыгрывал крайнюю степень ужаса. Обвинение ликовало: «Вы что, не видите, что Белояннис его гипнотизирует? Мы требуем, чтобы вопросы задавались только через адвоката!» Но это была уже бессмыслица: Никос должен был задавать вопрос через Цукаласа, Цукалас — через Симоса, и только на вопрос Симоса Аргириадис отвечал.

— Подонок, подонок! — бледнея и стискивая кулаки, шептала Элли. — На что он рассчитывает? Ведь он же сам себя топит!

— На что он может рассчитывать? — спокойно отвечал Никос. — На спасение жизни, конечно. Ты думаешь, он действует во имя каких-то высоких идей?

— Нет, это провокатор! Из трусости он не стал бы брать на себя столько…

Действительно, из показаний Аргириадиса выходило, что после смерти Вавудиса он был вторым, после Белоянниса, лицом «шпионского заговора». Фактически он сам подписывал свой смертный приговор — причем без всяких к тому оснований.

После воскресенья (17 февраля) на «процессе 29-ти» начались давно ожидаемые, заранее запланированные «разоблачения».

«Политическая партия, именуемая Демократический союз левых (ЭДА), получившая на выборах 9 сентября 178 325 голосов и являвшаяся четвертой по численности депутатов в парламенте, разоблачена как легальный фронт международного коммунизма».

Главные «разоблачения» по этой линии сделал правительственный свидетель генеральный директор асфалии г-н Панопулос. Панопулос, охарактеризовавший свои функции как «координацию полицейской деятельности в борьбе против коммунизма», начал с заявления, что в Греции нет коммунистической партии. В Греции, пояснил он, есть только марионетка СССР — незаконная подпольная группа заговорщиков, функции которой, помимо прямых, чисто шпионских, сводятся к получению от Коминформа и передаче в распоряжение ЭДА крупных сумм для финансовой поддержки кандидатов ЭДА на выборах, для издания газет ЭДА и т. д. Доказательства этого, по словам генерального директора, были найдены на квартире Белоянниса в конце позапрошлого года после его ареста. Наученный горьким опытом своего агента Тавулариса, Панопулос поспешил оговориться, что эти улики не были приобщены к «делу девяноста трех» потому, что требовали серьезного доследования.

— Это может означать лишь одно, — заметил Цукалас, — что следствие намеренно скрыло от военного суда тысяча девятьсот пятьдесят первого года часть материалов.

— Увы, — признал генеральный директор асфалии, — мы вынуждены были пойти на этот шаг, чтобы не спугнуть часть лиц, причастных к заговору, которые к началу «процесса девяноста трех» находились на свободе.