Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Дымился и шипел луг — её он. Поле расшатанной пшеницы качалось — её. Закиданная шапками гнёзд посадка посапывала — её. Звенящие птицы, продувавшие горло — её. Я, задыхающийся и немой от любви — её.

А счастье? Оно было, наверное, в ромашках, в том лугу, в том палящем рассвете, в том просторе.

Далеко за посадкой закудахтал трактор. Вспухло на горизонте, как накаченный мяч, солнце. Шатал ветер тонконогие ромашки. А глаза зажмурены. Каркнула одинокая лягушка. А глаза зажмурены. Отцокали жгучие соловьи. Где-то умер заика-баян. А хорошо на свете.

Закрыты глаза. Они, наверное, видели высокого непонятного мальчишку с мотыльковым пухом на подбородке. Мальчишка держал гитару, похожую на галифе. Смотрел в девичьи озёрные глаза. Играл, щупая струны. А потом, помолчав, задумчиво и хрипло произнёс:

— Вечером я иду по улице и мимо меня проходят девчонки, мальчишки — все парами. Все — мимо. А я один. Один. И тоска. Хочется говорить о любви, любить, любить. Идти с девушкой, взяв её под руку, смотреть на девушку, красивую девушку. А все — мимо.

Он умолк. Они оба слушали, как бормотала листва, цокали соловьи, плавилась сливочная луна. Девушка до боли вглядывалась в мальчишку. Что-то судорожно искала в его лице. А мальчишка говорил:

— Как иногда хочется поговорить, раскрыть свою душу кому-нибудь умному, кому-нибудь слабому. Слабому! Сильный не поймёт. Да я бы и не раскрывался перед сильным. Я сам не слаб.

Она поняла этого мальчишку. Поверила.

Шатал ветер тонконогие ромашки. Лохматое солнце кидало размашистые лучи. А глаза закрыты — от счастья.

Громче и чаще зашаркала рыба. Над кустом тёрна заклубились две белые бабочки одна вокруг другой, как бумажки, надетые на нитку. На дальней излучине какой-то рыболов взмахнул долговязым удилищем. Из воды вылупилась черепашка и засеменила по земле на четвереньках. Панцырь её был похож на метательный диск, а облупленный хвост волочился брёвнышком. Черепаха бежала. Именно бежала, а не брела по-черепашьи.

И в душе как-то стало светло-светло. Точно навели на неё зеркало. Сердцем я пронзительно услышал зов счастья, зов обросших берегов, щемящего от запахов луга, ветра, обтягивающего лицо замшем, птиц, сходящих с ума от неведомой радости. Я услышал всем своим существом счастье, которое дал бушующий, не поместимый ни в какие глаза простор; задумчивая красота ушедшей ночи; девичья любовь и негасимая, былинная, легендарная сила людей, живших до меня, моих предков, которые искали счастье, подстерегали его, боролись за него, быть может, не находили его, но жили, жили — в задыханьи, запинаясь, любя, ненавидя — для того, чтобы потомки их, чтобы я не искал так долго, как они, своё счастье, чтобы оно стояло рядом со мною — прекрасное, отчаянное счастье человека восемнадцати лет.

Я хотел кричать, бесноваться, прыгать, как мальчишкой в детстве, упасть на землю, мять эти ромашки, мять, глотать их кромешный запах, кричать! Но я только крепко, до хруста, до звона в ушах, до онемения в кончиках пальцев сжал девушку в объятьях. Озёрные глаза широко хлынули из разомкнутых ресниц.

Багрянский замолчал. Долго глядел на ветер в камышах. Отдышавшись, проговорил:

1959

В пять часов вечера подъехала первая машина с цементом. Она была с прицепом. В открытое окно класса стали сгружать цементную муку. Цемент взмыл охапками облаков. Ноги в нём вязли, как в песне. Разделись догола. В одних трусах начали швырять грабарками цемент в окно. Было нестерпимо дышать. Задыхались.

— А что если противогазы? — выдвинул кто-то мысль.

Быстро принесли противогазы. Напялили на себя, стали похожи на существ чужеродной планеты. Но дело пошло легче.

— Я поседел от такой райской работы! — шутил я. Цемент покрыл всех дымной сединой. Цемент сверху терпим, а снизу горячий, как только что выпеченный хлеб. Жгло ноги. Подстилали толь. Работали как буйволы.

Подъехали ещё две машины с прицепами. А нас, работяг, четыре-пять человек осталось. Остальные, разгрузив первую машину, удрали корректным образом. Темнело. Вместо луны в небе начал крутиться жёлтый точильный камень. Все утверждали, что это луна, я — точильный камень. После — работали. Что-то большое в душе, да и сама душа как-то больше и шире, когда работаешь на трудной работе. Хорошо!

20 июня 1959

Ещё у заводской кассы комсорг цеха Сергей Зотов предупредил Мишку:

— С Петровским не связывайся. Неси получку домой.

— За кого ты меня считаешь! — обиделся Мишка и направился к проходной. Размышлял о Петровском. Ну что в нём плохого? Выпивает правда. А вообще он мощный парень. Знает массу оригинальных анекдотов, может процитировать всего Есенина. Всегда относится тепло к нему, к Мишке, может, оттого, что Мишка и он — соседи и оба заядлые рыбаки.

Как-то, возвращаясь с рыбалки, Петровский задумчиво сообщил: «Ты мне нравишься, малый. У тебя будет широкая натура». Мишка не подозревал, что у него будет широкая натура, но слова соседа льстили. Да и что в самом деле плохого в этом человеке? Ведь он же, никто другой, посоветовал после школы пойти на завод! Он же хлопотал, чтобы его поставили токарем!..

По дороге Мишку повстречал сам Петровский.

— Обмыть надо жизнь, малый, — сипло сказал он. Глаза его бледно туманились — будто размытые. Левое красное веко дёргалось.

Дальше всё пошло колесом.

Они сидели за столиком, пили пенистое пиво. Петровский просил заплатить за водку и водил по сторонам пьяными глазами. Рядом с ним сидел какой-то тип с незапоминающимся лицом. Икая, он тыкал вилкой в разрезанные пятаками огурцы. Что было дальше, Мишка помнит плохо. Кажется, они втроём потащились смотреть кино. В кинотеатр их не пустили. Петровский упорно лез в двери, а Мишка сгоряча залепил кому-то в ухо.

— Смывайся! — крикнул ему Петровский, прячась за угол, Мишка побежал, сшибая прохожих с ног. Очутился у зоиного дома. Вызвал девушку и понёс такую чушь, что оскорблённая Зоя, выпроводив его за калитку, брезгливо сказала:

— Между нами кончено.

И вдруг заплакала.

Каким образом он очутился дома, самому ему не понятно. А от зарплаты осталось меньше половины.

Почему так случилось? — думал он, идя в понедельник на завод. Мысли путались, опустошённо ныло сердце. Вспоминались грустные, укоризненные слова матери и заплаканное зоино лицо. Тяжело…

Перед гудком в цехе было тихо. Рабочие негромко переговаривались, готовили к работе станки. Мишка держался в стороне. Он даже боялся глянуть товарищам в глаза. И никто к нему не обращался. Но перехватив ледяной взгляд Сергея Зотова, Мишка понял, что всем известно о его позоре.