Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

У меня ещё есть, — сказал я немного погодя.

Тянется на отшиб…

Но Вале это не понравилось. Она мало обращала внимания на поэтическую форму.

— Когда человек поймёт жизнь буквально (современную), он бывает или морально понижен, или же воскрешён заново. Но большинство людей не понимают жизни до конца. Они часто думают, что поняли; на самом деле — нет; но иногда это им удаётся — на миг. Миг гаснет — и всё, и снова тьма. Я, по-моему, не пойму жизни и навсегда останусь в «середине».

— Это так трудно понять, — задумчиво сказала Валя, — не верю я тебе.

— Верить не так уж и трудно. Труднее поверить, — я глядел на Валю и почему-то не мог отклеить взгляда от её голубых магнитных глаз [в которых по временам искрились снежные звёздочки].]

— Директор говорит, что я похож на эстетствующего юношу. — начал я. — Тебе, говорит он, шлёпнуло уже 17 лет и ты комсомолец, а какую пользу принёс Родине? Он умный человек, этот директор, но что же из этого, если я не принёс существенной пользы стране. Значит принесу. Рвану куда-нибудь на Таймыр, чтобы пурга, палатки и чубатый костёр, и обязательно сосновая щепка месяца в небе. Комсомольцы строят город, я строю город, а ты приедешь в этот город преподавателем математики, будешь учить маленьких мальчишек, будешь читать им нотации, чтобы они не дёргали своих сверстниц за косички, не разговаривали на уроках о чубатых кострах и палатках.

Валя улыбнулась. Мне нравилось, когда она улыбалась, — на её щеках тогда вспыхивали водоворотики ямочек, а в озёрных глазах весело искрились снежные звёздочки.

Раньше мне хотелось стать пиратом, потом человеком-невидимкой, потом [сражаться где-нибудь с врагами, защищать родные города, а теперь] поэтом как Есенин, — но какие это пустяки! Мне хотелось только одного — смотреть на Валю как бы нечаянно и обжигаться локтем о её локоть, и говорить, говорить тихое, хорошее.

— Твои стихи? — задумчиво спросила Валя.

— Мои. Намёк. — Я покраснел. Валя вспыхнула. Молчала не дыша — так молчит молния. Но далее параллель с природным явлением не пошла: грома не было. Меня вызвал преподаватель к доске отвечать урок.

Как я мало обращал внимания на Шурку Багрянского! Я не слушал, когда мне говорили, что он потихоньку дружит с Валей. А Шурка дружил не потихоньку. Он учился в соседнем классе — и мы не шибко знали друг друга, хотя часто косились.

Я не помню, когда это случилось. В голове моей горячий туман, подбородок вздрагивает. Кажется, я сидел вновь с Валей за одной партой и читал свои стихи вроде: «Мак зорь…» и т. д. Но Вале это не нравилось. Она мало понимала в поэтической форме. Я ещё говорил, потом мы решали очень трудную задачу по химии, и вдруг я услышал, что дрожу. Мои туфли начали сбивчиво ступать по полу. Сердце, как сжатая пружина, упиралось в грудь. И мне стало понятно, я сейчас должен что-нибудь сделать. Что-нибудь, что-нибудь. Непослушными пальцами я оторвал от тетрадного листка клочок и написал, с усилием сжимая ходящий ходуном и выскальзывающий карандаш: «Валя! Можно я провожу тебя домой после уроков?». Класс гудел, как лес, время неотвратимо уходило, а рука державшая бумажку, как отрубленная, падала, и чем дальше шло время, тем меньше сил оставалось дл того, чтобы оторвать руку от парты. Но что-то взорвалось в груди, в голове, и, с усилием отодрав руку от парты, как бинт от запёкшейся раны, я положил бумажку перед Валей. Лицо окатила горчая волна, кругом зазвенело, гул одноклассников провалился, потом опять вырос — и звон, тягучий, как патока, затянул весь мир.

Это сон — металось в сознании. Сон! Неправда, не сон! Валя прочла и порывисто закрыла ставшее карминовым лицо ладонями, [Она уже любила Шурку Багрянского. Иначе она не смогла бы так быстро] [Как тогда я остро понял, что ревность в любви — бессилие.]

Она что-то хотела сказать, но запнулась и бессознательно стала листать какой-то учебник [истории].

— Почему? — глухо спросил я чужим голосом.

А кругом надрывался звон, гудели и раскалывались стены класса… — и вдруг всё оборвалось. Стал слышен бас педагога и уверенный голос отвечающего ученика. На бумажке ниже моих слов небольшая грядочка букв «нет». Почему? Мы долго молчали, мы неудобно молчали. Я пытался порвать молчание [весёлой] остротой, [но реку глотком не выпьешь]. Я выдавил эту остроту из себя хриплым голосом. Озёрные глаза коротко взглянули в мою сторону, и я уловил в них щемящую боль. Она, наверно, жалела меня. Но мне не надо было её жалости. И кажется — это случилось так давно и в то же время так недавно. Но ни к чему было бы это вспоминать, если б не другое…

— Ты! Поэт — протокольное мурло! — злобно окрикнул меня Шурка Багрянский. — Идём поговорим.

— О! Ты доставишь мне неисчерпаемое удовольствие своей эрудицией и уличным жаргоном! — бодро заметил я, но почувствовал тревогу.

— Нахватался слов!

[ — Говоря так, ты обнажаешь свой чахлый интеллект.]

— Тебе, видно, нечего сказать кроме этой примитивной фразы.

Шурка, Шурка. Как всё же я ему завидую. Он тогда грозил мне чем попало. Я догадался — он навсегда поссорился с Валей. Навсегда, но не навеки.

Устав грозить и проклинать, Шурка сказал с кривой улыбкой:

— Ухожу. Бери её.

— Сходишь со сцены? — А сердце колотилось, стучало, стучало, словно валины каблуки по пустынному тротуару.

[Зачем она ходила со мною в кино?]

Валя! Какое имя. Простое, как ветер. Валя! А ветер бушевал, бушевал. Он звенел в деревьях, гудел в колокольчиковом небе, где медленно горели мандариновые архипелаги созвездий и, словно приклеенное, блестело бледное семечко луны. Трепал ветер белое облако девичьих волос, светлое, пахнущее туманом, платье, шипел в ушах.

— Не надо, — тихо сказала Валя, упруго упираясь в мою грудь. А ветер бушевал. Не надо! А клёны шатались, свистели и трясли связками своих мелких бумерангов. Не надо! Валины губы обожгли крапивой. Тугие, как круто сваренные яйца, девичьи груди упёрлись в мою грудь. Это о них колотилось моё сердце. Курносая, белая, близкая, милая! Горящие, как миражи, червовые губы. А от них — щемящий чад. А в синих до исступления озёрах глаз прыгают чёрные островки зрачков. Рододендроном пахнет первый поцелуй. Первый! Первый! И [вдруг] всё опрокинулось.

Лицо наотмашь ударил жгучий, как костёр, ветер. Почему? Я пошатнулся, надвое разорвался белый шарф Млечного Пути. Почему? В ушах гуд, гуд, гуд. Почему?

И громко простучали валины каблуки по тротуару. Постепенно стук замер. А сердце стучало и билось, обожжённые губы горели и горели. Как я завидую Шурке Багрянскому! В руке аттестат зрелости, свёрнутый дудочкой, и насмерть смятый пион.