Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

23 мая 1959

Как раки в сетке, шуршала и шелестела посадка. Прибитый к небу, в синеве стоял коршун. Белым студнем шаталась у берега речная пена. Багрянский продолжал.

30 мая 1959

По берегу речки бегали мокрые мальчишки в одних трусах и били лягушек. Лягушки при их приближении сыпались с берега, как щепки из-под топора. Мальчишки дико орали и бросали в лягушек камни. По речке, как белые лепестки, плыла пена. Горстью зёрнышек сквозили в воде мальки. Синие металлические стрекозы выкидывались невесть откуда и носились аэропланами над жёлтой прибрежной водой.

Нас двое у костра. Багрянский ломал трескучие ветки и пихал их в ржавое торосистое пламя. С Багрянским я познакомился недавно. Он писал стихи, я тоже. Собирались на речку покупаться. Разожгли костёр, чтобы полакомиться печёной картошкой. Вот и сошлись. Я всё просил Багрянского рассказать о себе.

<���вставка из другой рукописи:>

— Сначала с надрывом гудели телеграфные столбы. В гриву проводов вплелись космы деревьев. Приходили мрачные монтёры, рубили ветки. Ветки падали клочьями зелёного дыма. Я стоял и, разинув глаза, смотрел в небо, заштрихованное проводами. Оно — почему-то просторнее, чем раньше — это от срубленных веток.

А по улице, оседлав ветки (которые длинней), с криками метались друзья. Размахивали, как полумесяцами, сосновыми саблями. Играли в войну.

А вечером — мягкая влажная тьма. Небо обсыпано опилками. Сверчки заводили свои будильники. Клокотала тишина сада. Яблони тихо покачивали багряными кулаками плодов.

Я испуганно и торопливо совал яблоки за пазуху. Убегал через колючие ограды. Остервенело лаяла соседская собака. Трещали кусты и моя рубашка.

Потом друзья пошли в первый класс. Мне было только шесть лет. В школу не приняли. Не знаю почему, но я очень стыдился, что я такой большой, а не пошёл в школу. И прятался от соседей. Когда возвращались друзья из школы — выходил. С ними из рогатки бил квакающих на облаках ворон. Вороны свистели крыльями, кружились в воздухе, как сор в закипающей воде.

На локоть Багрянскому заполз юркий багряный муравей. Багрянский сбил его щелчком в траву.

Как раки в сетке, шуршала и шелестела посадка. Прибитый к зениту, в баклажанной синеве стоял коршун. Белым студнем шаталась у обочины берега речная пена. [Багрянский продолжал:]

— Мне клюнуло двенадцать лет и меня в первый раз отправили в пионерский лагерь, — продолжал Багрянский.

[Я стал присматриваться к людям. К их характерам]

<���конец вставки из другой рукописи>

— Мне треснуло двенадцать лет и меня первый раз отправили в пионерский лагерь. — вглядываясь в баклажанный зенит, заговорил наконец Багрянский. Ноздри его раздвинулись, как у волка. Видно, он щупал ими сырой полотняный ветер, вылетающий из тощих камышей. Ветер топорщил золотое руно мальчишьих волос, скользил по серым, широко распахнутым вечерним глазам Багрянского, нёсся дальше, а на самом горизонте тихо ворочал дрожащее мармеладовое марево. [Багрянский продолжал:]

— Время, проведённое в лагере, не забыть. Червонные галстуки, белые, как снег, палатки, костры, аккордеон, игры, жгучее, как чай, солнце, купания на море… Помню, вечером происходил смотр самодеятельности, и девчонки из соседнего второго отряда спели шутливую песенку. Я был страшно изумлён и ошарашен. В песенке говорилось о нас всех, о нашем первом отряде, о наших проделках, даже упоминалась фамилия хронического забияки Генки Скворцова. Песенку сочинила какая-то девчонка из второго отряда. Я всё допытывался, кто она, хотел на неё посмотреть. Да как-то не пришлось. Мчались весёлые лагерные дни, и мой интерес к песенке и к её автору притупился. Но жажда написать песню не прошла, она осталась в сердце. В школе в тринадцать лет полюбил блатные песни двадцатых годов. Слёзы закололи глаза, когда я впервые прочёл одну уличную балладу:

На такие мотивы стал писать огромную чушь, рифмуя «меня» и «навсегда». Одноклассники прозвали поэтом. Это мне страшно льстило. Я воображал себя чорт знает кем. Но теперь понимаю — как это наивно.

Багрянский растянулся на тюлевой траве. Я стал бросать в костёр картофелины. Они падали в него, как булыжники. Донышком ведра блестело солнце на баклажанном небе. Шипел полотняный ветер.

— Отец мой погиб на границе в сорок первом, — слушал я голос Багрянского, ставший вдруг твёрдым, как стекло. — Я знаю — он был убит первым выстрелом войны. Не знаю, что за человек был мой отец. Я вырос без него. Я не видел его в глаза и мне кажется — отец мой никогда не существовал. Я не могу его представить [в своём воображении, хотя последним не обижен]. Гляжу на пожелтелые фотографии — грусть. Безотцовщина. Мать на моё воспитание после четырнадцати лет влияний не оказывала. Она — добрая, сварлива порывами, неглупая, как и вообще женщина под пятьдесят лет. Но в ней нет ничего оригинального, ничего тонкого, высокого, тем более очаровательного. Это для меня было убийственно [в последнее время].

Сначала я учился в семилетке. Слыл там весьма средним учеником и, разумеется, незаметным. Да и чем можно обратить внимание окружающих в каких-то 13–14 лет? Отчаянным поведением? Всё в истоках. На интеллект — лишь намёк. Но вот семилетка за спиной. Какая радость! Мир распахнут настежь. Мир в розовом свете. Ветер в лицо, солнце в глаза! И вдруг всему этому оптимизму подложили большущую свинью. И вот при каких обстоятельствах.

После седьмого класса я попал в школьную туристскую группу. Маршрут — Хаджох (есть такое имя у кучки домов) — берег Чёрного моря. Сочи. Экзотика незнакомых мест. Романтика Кавказских гор. Костры у дырявых палаток. Чай, жгучий, как выговор директора. Гигантские сосны припадочной высоты, весёлые ровесники. А я пишу дневник и сочиняю примитиные, как лошадь, стихи. Богатства впечатлений трясли меня. Радостно возбуждённый прибываю в отчий город. Все люди кажутся добрыми, счастливыми, приятными. Прихожу домой. И мать прозаически требует у пылко настроенного человечка какие-то пять-десять рублей, якобы оставшихся после турпохода. У матери вообще не было ни малейших нюансов. Но какая мелочность! Денег нет, но мать не унимается и начинает читать нотацию. Нотацию! И это после всего прекрасного, очаровательного! В душе надлом, в глазах мелкие злые слёзы.