Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Но Крыжановский повёл нас опять к начальнику. Тот потребовал:

— Читайте, что там в приказе к вам относится.

Одноклассник, захлёбываясь, начал перечислять: «за ходьбу по станции штраф 25 рублей…».

— До 25, — поправил начальник.

— Неважно, — заметил я, — если мы будем знать, что ровно 25 рублей штрафу, а не до, — мы будем более осторожней.

[Но начальник начал, как говорится, придираться. Он стал запрашивать, что дальше говорится в приказе, а дальше идёт главное] Но самое главное в приказе не это, а другое. Оно напечатано ещё дальше.

[Серые прохладные глаза начальника] с интересом упёрлись в меня.

— Да, да, самое приятное для нас дальше, в конце — как-то: приказ действителен всего один год — с июля прошлого года по июль его. Не правда ли, приятно? Сейчас от мая остался гулькин нос.

— Чепуха. Будет другой приказ.

— Но он станет, думаю, несколько мягче. Ведь сознание советских масс повышается.

— Да, мы идём к коммунизму и сознание народа повышается.

— Вот-вот.

Телефон часто звонил, начальник то и дело брался за толстую талию трубки и прислонял ухо к дырявому концу. Оказалось, что перед нами сидит не начальник, а всего навсего дежурный по гарнизону Трофимов.

Спустя несколько времени привели ещё трёх задержанных без пропусков.

Дежурный стал их регистрировать.

— Влипли, — мрачно резюмировал я своё положение.

— Что, что, ты сказал? — поднял голову дежурный Трофимов и перестал писать.

— Липой пахнет, — сглупил я.

— Влипли… хм! Это не твоё слово.

— Я же по традиции.

Дежурный стал снова писать. Потом он произнёс тихо и растягивая:

— Ну что ж, на первый раз по пятёрочке.

— Что вы! — воскликнул я. — Такое неприятное известие и таким нежным голосом.

Разговор в таком духе продолжался ещё около часа: дежурному, видно, понравилось, что я изощряюсь в словесном мастерстве, а, быть может, он решил нас истомить.

— Ладно, идите, — сказал наконец он.

Я не надеялся на своё высокое сознание и вместо «прощайте» уходя, бросил:

— [Вы меня уж извините за [бурное красноречие] бурную элоквенцию. Это моя слабость.] До свидания!

22 мая 1959

Как хорошо идти с работы по сутулому полю в тихом восковом сумраке. Мягкий, как лошадиная губа, ветер приятно обматывает лицо. А руки болят, спины ноют, желудок требует заполнения. Но всё это притуплено, всё это в тумане, и все горды, что они работали. Хорошо, опьянённому усталью, брести не спеша по потресканной, как резина, дороге, и вяло кидаться незначительными словами.

Откуда-то из низины выехала сырь. Дали пропитались чернилами сумерек. Далеко на западе над потухшим костром заката корчилась простуженная туча. Шли ученики и казалось им, что вместе с ними по степи маршируют медные колонны курчавых посадок.

— Интересно, какова трапеза будет, — произнёс Шурка Багрицкий, сумрачно разглядывая свои заскорузлые ладони, грязные, как подошвы. Он шагал в группе мыльных одноклассников. На его фразу никто не отозвался: было лень. Шурка немного обиделся и потихоньку отстал от ребят.

Гудящие пчёлами акации роняли пахучий творог. Он ложился на пропитанные солнцем тротуары, а люди шли и топтали пахучие белые крошки. Акации цвели и сонно покачивались своим белым месивом и самыми длинными ветками постукивали в распахнутое окно дома. Из окна, опершись локтями на подоконник, глядел молодой человек. Акации так густо раскинулись, что с улицы ни окна, ни человека, глядящего из него на улицу не было видно. Из распоротых бесформенно тополиных перин выбивался мелкий цыплячий пух, а под заборами качались абрикосовые деревья, засыпанные гравием зелёных плодов.

[Шурка Багрянский] Я медленно шёл по улице. На душе как-то [грустно, но счастливо] спокойно, но чего-то не хватает: в руке аттестат зрелости, свёрнутый дудочкой и огнистый лохматый пион, а близко позади уже навсегда далёкая школа. [Отсмеялись школьные звонки, рассыпались друзья-товарищи.] [Шурка отбился от весёлых товарищей, собравшихся на радостях провести целый день на речке.] Товарищи разбежались на речку купаться: радость — получили аттестат. А я решил бродить по [улицам родимого] городу. [Всё здесь знакомо.] Как печи, гудят засеянные пчёлами акации, а высоко-высоко в колокольчиковом небе истекает лучами махровое солнце. Вытатуированные тенью деревьев гладкие тротуары сильно кадят прозрачным мармеладовым маревом. У магазина на углу роятся редкие прохожие, под белой медузой зонтика потная женщина продаёт бруски мороженого. [А по другой стороне улицы торопится куда-то высокая девушка. Волос у неё от быстрой ходьбы развевается, как белое зарево. Шуркино внимание привлёк цвет волос арктической белизны, он вгляделся и вдруг его обожгло.]

[ — Куда она идёт? — подумал он и] в память вдруг ворвался далёкий мартовский день. Валя Москвина явно куда-то опаздывала. Она почти бежала с зажатым в латунной от загара руке хрустящим аттестатом. От быстрой ходьбы её волосы растрепались как белое яблоко. [Шурка] Я поднял глаза и [его обожгло] меня опалило. Но Валя, улыбнувшись, прошла мимо. [Шаги её громко отпечатались на тротуаре.]

— Куда она идёт? — [подумал Шурка и почему-то вспомнил далёкий мартовскийдень. Эти улицы тогда были голыми и эти акации тоже. Но тогда дул ветер.] я зашёл в скверик и машинально опустился на лавку.

Здесь сквозила прохлада, но пчёлы гудели надрывистей и беспощадней. Прошла! А когда-то было совсем по-другому. И в уши ворвался ошалелый хохот школьного звонка…

— Хэлло, леди! Можно мне разделить ваше одиночество?

Валя тихо поморщилась и что-то пробормотала. У неё болела голова, но мне это не показалось. Когда преподаватель англ. языка нагнулся над журналом, я пересел к Вале; она сидела за партой одна.

— Скука. Не правда ли? Урок тянется, как арба.

— Возможно, — ответила Валя. Мы помолчали.

[ — Тогда давай побеседуем. Или тебе прочесть стихи? Сам сочинил и в редакции посылал, но там по обыкновению сидят бюрократы и вообще серые личности на светлом фоне литературы. Но я зарвался. Слушай.