Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Панды тоже писал. Он брал одеяло и уходил от меня на пыльный чердак к богу, к паукам. В процессе работы он органически не переносил ничьего присутствия. Он спускался просветлённый, с кипой исписанной бумаги.

— Искусство нас амортизует на ухабах жизни, — говорил он.

В последний раз я встретился с Феликсом на вокзале, когда возвращался к матери домой. Он стоял и ел шашлык — полную спицу конторских счётов, поставив ногу на чемодан. Он подзывал меня рукой, сокращая торчащую ладонь. Он кого-то переигрывал. «Ирония — бич искренности, бич простоты и прямодушия. Люди иронизируют над чем попало, где угодно и когда заблагорассудится. Никогда не пой — <���конец листа; два следующих листа машинописи не найдено; далее — >

…Религия — это изломанная предрассудками и окоченевшими догмами поэзия. Она даже эпична. Но она бесповоротно устарела, потому что никогда не обладала чувством юмора. Это тот микроб, против которого организм религии бессилен. Религии надо привить чувство юмора. Тогда религия станет поэзией эпической. Ты помнишь, когда-то шёл ожесточённый спор о физиках и лириках. Он, конечно, закономерен и обусловлен временем. Я понимаю его, как спор о физике и религии. Люди спутали религию с поэзией. Когда они разобрались, что в самом деле представляет собой поэзия, то спор отпал сам собой. Но это был сильный удар по несовременности религии.

Я тебе наговорил сумбур, но в этом надо хорошо разобраться. Поэтому я решил проникнуть на некоторое время в семинарию.

— Феликс, ты поступаешь в жизни как поэт.

— Да, — ответил Феликс, — надо творить поэзию в жизни.

Подошёл поезд, толстый и пыхтящий, как дьякон. Что ж, Феликс, с тобой не бог, а чёрт. Мотай!

Смешон человек — в жизни он старается привести всё в порядок: чувства, дела, причёску, утрату друга. [Но жизнь, как ветер, не любит мёртвых форм.] Я ёрзал за столом, зарытым в книги \и бумаги/[, в раскрытые и остальные тетради, в записные книжки, листы бумаг, и лихорадочно приводил дела в порядок. Я попал в сильный цейтнот и очень боялся упустить вещи, которые, быть может, понадобятся мне в дальнейшем.] Завтра в девять часов утра я должен явиться в военкомат для отправки на сборный пункт. Сидящего за столом, меня застал мой бывший одноклассник [Серёжка Тюнин] \Ахтырский/. [Мы с ним когда-то увлекались импрессионизмом. Я] \ — А, жив курилка, — сказал я с удивлением и/ предупредил его, что занят. Он небрежно махнул рукой и [с таинственным видом] потащил меня в сквер.

— На пару слов.

В сквере он усадил меня на скамью и, [глядя на меня наглыми счастливыми глазами, сообщил] мигая, торжественно сообщил:

— Я встретил сегодня Вальку Медусенко.

— А! — меня ждала ещё куча дел [, и я просто не стал его слушать].

— Но она хочет встретиться!

— Что ты такого ей наговорил?

— [Да пустяки: ] \Кеша, слушай сюда, — сказал он строго, — я/ назначил свидание от твоего имени.

[ — В котором часу?] Это был его последний одесский жест.

Когда я уходил из дому, я увидел растерянное лицо своей матери. Она оставалась одна с неуложенным чемоданом сына и столом, зарытым в книги и бумаги.

Это очень практично: назначать свидания на автобусных остановках. Я [всегда] назначал свидания только на них: во-первых, можно сослаться, что ждёшь автобус, а, во-вторых, в случае фиаско, можно уехать [восвояси] на автобусе.

Прошло десять минут. Прошло два автобуса, семь автомашин с грузом. [Проехал мотоцикл ИЖ-52.] \Я всё это сосчитал, как будто это было важнейшим делом моей жизни./ И вот появилась она. [Я почувствовал холодное жжение под ложечкой.]

— Куда мы пойдём? — спросила она.

— Мне всё равно.

На её щеках, вырезываясь, вспыхивали водоворотики ямочек. Водоворотики, крутящиеся заусеницы улыбки. [Они втягивали в себя целиком. Чушь, любовный бред! Я хотел упираться, но] Музыкальная теплота [необъяснимого чувства] необъяснимой юности подмыла меня и понесла неизвестно куда. Только бы не выдумать любовь! [Надо взять себя в руки!] Голос Вали звучал, но я не мог понять ни слова. Это были птичьи звуки, чистая форма, абстрактное искусство. [Только бы…]

Я поглядел на блестевший булыжник, выбитый из чёрной мостовой, и чужим голосом сказал, как говорят вслух из сна:

— [Мне всё равно.] Я люблю этот листопад.

Шёл последний листопад. Его просеивало крупное сито ветвей. Оставались лежать птичьи гнёзда и луна. Валя захотела пойти в кино, но мне не хотелось этого делать потому, что в зале пришлось бы снять кепи и обнаружить нулевую стрижку призывника. Но мы уже купили билеты. Я хотел сказать, что завтра уезжаю в армию, но произнёс:

[ — У тебя волосы, как у колдуньи.]

— Чёрт, интересно, какие у нас места?

Она засмеялась.

Мы сели в зрительном зале [кинотеатра], и она продолжительное время смотрела на мою остриженную голову, но ничего не сказала и плотно сжала свои губы. Я увидел её большие с тревожинкой-дыминкой голубые глаза. [Это были глаза на весь экран.] Пришла мысль взять её руку. Я взял. Потом взял другую руку. У неё были холодные руки. Я их держал в своих ладонях [, как пригоршню воды,] и боялся расплескать. В зале потух свет. Я полез целоваться. Она дёрнулась. Её руки расплескались где-то глубоко внизу. Сзади возмущённо зашипели.

— А ты не умеешь себя вести, — сказала она [строгим голосом], когда кино кончилось [и вспыхнул свет].

— Привычка детства.

Висело чёрное небо с серыми подпалинами. Очнулся я на скамейке, где ещё днём сидел с [Серёжкой Тюниным] Ахтырским. Валя жаловалась на холод. Было как будто холодно. Я долго дул на её озябшие пальцы. Вдруг она выдернула пальцы [из моих рук].

— Ой, пойдём отсюда.

[Шарага] Полвзвода подвыпивших парней ввалилась в сквер и направилась в наш угол. Это были мальчики с финками. Они, кажется, изъяснялись на одесском диалекте. У меня влезли ногти в ладони.

— Ой, пойдём отсюда, — прошептала она.

[ — Молчи!]

Я быстро взял её под руку и пошёл. Преградив дорогу, парни остановились и замолчали. На моём пути стоял детина с наглыми целлулоидными глазами. Я его не взлюбил с первого взгляда. Если от кого-либо услышу, что человека ночью мучили кошмары, буду знать: несомненно приснился этот тип. Я сделал надменное лицо и сжал крепче кулак. Мы обошли типа с кошмарными глазами, как вещь, и пошли дальше. [За спиной произошло какое-то] \Моя спина услышала/ движение, но чей-то [сиплый] примиряющий голос произнёс:

— Не надо, он с бабой.

«Какая баба?» — подумал я [и] с недоумением [поглядел на Валю]. Да, я знал такое слово: снежная баба, но я мечтал о снежной королеве.

«Чёртов романтик», — сказал я самому себе.

— Мне надо домой, — сказала она и [плотно] сжала свои губы.

В глубине сквера, на самом дне, чернела наша скамейка с повисшими крыльями [спинки]. [Как потонувший парусник.] На этой скамейке я просиживал с чужими девчонками свою любовь. И им я тоже грел пальцы и много [одних и тех же] говорил слов. Жалких хороших слов.