Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

— Прошу вас, не читайте ради бога больше стихов, — сказала она во второй раз, — я ничего не понимаю.

Я с презрением [посмотрел] [взглянул] на неё. У неё был второй подбородок, как у жабы, хотя ей шёл всего двадцатый год. А ведь я ей совсем недавно твердил что-то о великом удивительном противостоянии искусства и жизни!

Когда я просыпался, я каждый раз встречался с этим презрительным взглядом кисти Крамского — попробуй-ка отвести свои глаза! — раскачавшись, я спрыгнул с кровати и подошёл к раскрытому окну. Плыли холодные айсберги медлительных облаков. Сосед Алик крутил дежурные пластинки. Я отчётливо слышал чердачные звуки адаптера — это он пробовал пальцем корундовую иглу. Потом хлынула, дрожа и изгибаясь, тропическая, женственная знойность блюза.

— Сегодня поедем за маслиной, — сказал мне Алик, — уже зацвела. У неё сейчас парфюмерный запах.

Алику столько же лет, сколько и мне. Он любит….

2 июня 1965

Слушатель Литературных курсов бродил по общежитию, не зная куда себя девать. Женщина, которую он бросил, засыпала его телеграммами и грозила приехать. — Какие у тебя печальные глаза! — сказал ему встречный товарищ. — Я уже видел такие глаза. Хочешь, расскажу, как это было?

И рассказал. Вот его рассказ.

— Осенью это было, мой друг. Жил я в городе, встретил приятеля: — Куда идёшь? — спрашиваю. — В деревню, поедем со мной. Автобус как раз отходит, — и сделал некоторые движения руками и лицом. По этим движениям было ясно, что в деревне ожидается выпивка. Поехали. Действительно, выпивка! То ли день рождения, то ли ещё что-то, я не помню. Помню, что сильно напился и собрался ехать домой. Когда я напьюсь, меня всегда куда-то тянет. — Да куда ты? Уже поздно, и автобусы не ходят до города! — стали меня удерживать. — Нет! — я должен, я пойду пешком! и я вырвался из цепких рук друга и его друзей, хозяев. Дальше я ничего не помню… Проснулся я от какой-то тесноты. Что за чёрт, даже повернуться нельзя! Открыл глаза, вижу просвет — это двор, залитый лунным светом. Я лежу в собачьей конуре, свернувшись калачом, а прямо напротив меня сидит огромный пёс и смотрит на луну. И такими печальными глазами смотрит, что я чуть не зарыдал. Ну, думаю, не один я страдалец на земле…

Да, вот и у тебя такие глаза, как у того пса, — закончил рассказ товарищ.

<1965?>

Хочу — всё.

Могу — всё.

Имею — я.

Люблю только свежесть, поиск.

Презираю серость.

Для себя оставляю ненависть, ибо она надёжна.

Что такое дневник, не знаю, поэтому знать не хочу. Если не помешает рассредоточенность, которую обыкновение называет ленью, буду записывать наблюдения, размышления, нюансы, всё — себя.

16 марта 1961

Честность и трусость — одно и то же. Чтобы остаться честными, мы становимся трусами. Мы не хотим, боимся идти на риск, на авантюру; мы, чтоб оправдать себя, вдруг вспоминаем, что лучше остаться честными людьми. И мы становимся от трусости благоразумными. Благоразумие есть трусость. Трусость сделать рискованный шаг в сторону (а отклонения от мерила обычности освещают дорогу разуму в поисках истины — по Эдгару По), который нам кажется неверным, мы называем благоразумием.

Нескромность говорит об индивидуальности (что само по себе интересно), о развитом чувстве собственного достоинства, о гордости. Нескромность к субъекту приходит от его объективности. Нескромности от субъективизма как таковой нет. Трудно быть оригиналу в обществе. Гордость и нескромность выходят одно из другого. Объективность стоит рядом.

Объективность субъекта, пожалуй, субъективна и располагает к нескромности. Гордость очень субъективна, у неё нет объективности.

Мудрость — это сущая трусость. Мы проявляем мудрость там, где боимся ошибиться. А когда нам нечего бояться, мы ведём примитивный, глупый, бесцветный образ жизни. На глупость нас толкает благоразумие. Мудрость (она же благоразумие) в таком случае просто не честна.

Целомудренность — это умственный \и нравственный/ застой, ничего более, когда боишься выйти за рамки обыкновения. Целомудренность удел посредственности.

Застенчивый человек в сущности очень нескромен, хотя того не подразумевает. Он — порядочный самолюбец. Застенчивость — самодовольна.

Невежество по природе кичливо, себялюбиво.

Совесть — частный случай кичливости. Совесть — марионетка убеждений. Совесть — враг ощущений, так как ограничивает желания, да и по природе совесть ограниченна, потому что субъективна.

Самолюбие — честность для себя. Честный — значит самолюбивый. Я самолюбив хотя бы потому, что честен.

Человек не совестлив, он упрям. Совесть эгоистична.

Совесть — мудрость, но странно, что она любопытна.

Совесть — первое бессилие человека перед эстетикой.

Мудрость — враг мироощущений, так как имеет большое тяготение к скепсису.

Когда пренебрегают совестью, она находится в поисках истины.

Ревность зиждется на эгоистичности.

Мудрость просто-напросто консервативна.

Хитрость — это самообладание.

Желаний много оттого, что человек субъективен.

Определения — ничто, поиски — всё.

18 марта 1961

Женственность музыкальна. Отсюда придумал: женственно, как музыка. Женственность нас обволакивает, завораживает, уносит на уровень парящих созвездий.

У человека, много и долго говорящего, вероятно, мало мыслей и ему ничего не стоит их подробно изложить. Люблю людей, молчащих не от застенчивости, а от полного хаоса мыслей, которые донимают сразу все; человек поэтому занят ими, даже не желая поддержать разговор хотя бы потому, что не в состоянии сосредоточиться и, собственно, не знает, что сказать. Иногда всё же у него прорывается фонтан элоквенции, но это бывает изредка, и после человек недоумевает, почему он молчит, когда он неглуп и недавно блестяще говорил.

Вечером к нам в общежитие ввалился, повиснув на дверной ручке, племянник институтского завхоза. Он раньше часто к нам заходил, но мне сразу же не понравился. И вот он в дымину был пьян так, что никак не мог сообразить, где стена, а где пол. Приблизившись косвенными шагами к столу, он рухнул на него грудью, как будто упал с лошади. Он сделал попытку распрямиться, но не удержался на ногах и свалился посредине комнаты. До этого я полулежал на кровати, читая Цвейга. Мне сделалось отвратительно. Воздух вдруг стал таким плохим, как будто возле дышала свинья. Я вскочил с места и торопливо сунул ноги в туфли. Чтобы выйти в дверь, надо было переступить через него. Я переступил. О каким должен быть человек, если через него можно переступать!