Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

<���обрыв листа>

<���я> был для него большой нагрузкой и одновременно унижением, потому что, как бы то ни было, навязывал ему свою личность, свои убеждения, свои мысли, вообще литературу и вообще весь нескладный, содрогающийся в судорогах, хрипящий вулканический мир, провёрнутый, как через мясорубку, через себя; я затирал его собственную личность. Это было правдой — ведь он ничего не мог противопоставить! Я преувеличиваю, но здесь неповинен. Это преувеличивает литература. Мне кажется, что я сам выдуман и преувеличен до размера атомного взрыва, торнадо, миража. Идёт распад искусства, и кажется, что у меня есть талант. Я заражён им, как лучевой болезнью. Я больной, поэтому и бешусь. А Валерке Елисееву послал письмо, но ответа не получил. Возможно — будни. Ненавижу будни. Будни — великий пошляк и не меньший лодырь. Нет, моя дружба ещё впереди! Дружбу легче найти, чем любовь. Но любовь можно найти под старость, дружбу — никогда. Надо спешить. Надо спешить! Заведомо ненавижу себя в сорок-пятьдесят лет. Я тогда утрачу всю свою молодость. А молодость на переломе! Страшно. Время, оно бессмысленно уходит навеки. На свете существует один единственный жесточайший катаклизм — это когда уходит время. Оно повторяется, но уходит, не возвращаясь никогда. Надо спешить, как дьяволу! Мои облака, мои пальмы, мои океаны и революции, мои мысли, мои страсти и мои желания, потрясающие меня всего до подошв, мои миры и сны, мои женщины и мои слова! Они раздирают меня, выпирают вон наружу, ими полон воздух вокруг. Они мои, их надо запечатлеть на клочке бумаги! Вот моё самолюбие, моё достоинство, а не то мелкое чувство, которое проявляется в отношениях между людьми!

1 июня 1964

Люди ведут дневники тогда, когда им становится трудно. Не поэтому ли я начал? Дневник — это человек изнутри. Человек изнутри гораздо шире самого себя. Пример — я сам. Кажется, я повторю чью-то мысль о том, что человек и его внутренний мир подобен айсбергу; самая меньшая часть айсберга находится на поверхности, а остальная — существеннейшая — скрыта внизу, внутри. Мне часто неуловимо чудится, что я уже как-то жил. После написания некоторых стихотворений меня преследовала тень мысли, что я уже их когда-то сочинил. Единственным объяснением всему считаю собственные сновидения. Они проходят бесследно, наутро я уже ничего не помню. Но иногда запоминаю, что сочинял во сне. А ведь я мог сочинять каждый раз и, встав утром, совершенно ничего не помнить! Каково, чёрт побери, мне себя после этого чувствовать? Со мной что-то происходит вроде автономной жизни, а я сам этого не знаю, а до такого открытия дошёл единственно идиотическим способом обобщений.

6 июня 1964

Вот, что я придумал: счастливые не исповедуются; у счастливого человека нет совести. Истинный дневник должен быть совестью человека. Длинные истинные дневники — эстетическая редкость. Ведь место совести внутри человека. Человек не привык к тому, чтобы его совесть жила отдельно от него и её случайно могли пролистать нескромные люди. Всё-таки совесть есть совесть. Люди хитрят с дневником, как с совестью. Много в каждом человеке бродит такого, о чём он боится высказаться или даже подумать. Уж лучше это переварить в глуби самого себя, чем выносить на болтливую бумагу дневника. Писать дневник нужно, как ребёнку, — наивно. Да, но дневник — это недетская вещь! Дети слишком счастливы и бездумны для дневников. Когда мальчик в первый раз берётся за дневник, в нём зарождается взрослый. Дневник убивает детство. Женщина, если он женственна, не пишет дневников.

12 июня 1964

Как-то я пил «Crema Cacao». Чудо, чудо, просто чудо! Солнце из шоколада или тёмное пламя тропиков! Я его брал в рот и чувствовал сладостный ожог, как будто от поцелуя. Поцелуй из солнца, из вёдро, из шоколада. Таинство! Истинный тропический поцелуй. Надо такую страстную вещь привезти домой. Вообще на Кубе ликёры превосходны — это зрелые знойные поцелуи. «Знойная женщина — мечта поэта», — вспомнил я. Да, такая женщина целует ликёрно-крепко, горячо, упоительно. Её поцелуи — как глотки чувственной, медленно обжигающей музыки. Ликёры священнодейственны наподобие женщин. Они счастливы. Они музыкальны. Хороший ликёр — это симфония. Я пил его на пару с товарищем под надменной королевской пальмой, в трескучей, душной волне травы, из двух ржавых облупленных кружек. А пробку мы вдавили внутрь старой щепкой. Я, кажется, говорил стихами.

Ах, Юрка, ты наверно стареешь, если переходишь на меланхолические ликёры! Ведь раньше ты пил одну несчастливую водку. Горькую, дикую, ветровую, как молодость.

Да, младенчески улыбаясь, мы осторожно брали в рот ликёр, а над нами проплывали облака — причудливые сны природы. С того момента минуло несколько дней. Ликёр прошёл, как сон. Мне стало тяжко и я вспомнил об этом счастье из какао, об этой знойной женщине, одетой в толстое матовое стекло.

Меня всегда поражает многогранность мира, многогранность и всеядность отдельных вещей, даже мелких. Например, карандаш. Человеческое счастье прямо, сердечно и безграмотно, как карандаш. Жить сердцем — смертельная привилегия двух — карандаша и счастливого человека. На бумагу, на слова, на ветер с каждым нажимом уходит графитное сердце карандаша. Каждое счастье уходит — в этом его трагедия. Надломленные внутренне люди — как карандаши с разбитым сердечником, на ходу у них выпадают вдруг целые куски сердца. Человек с чёрствым сердцем проживёт дольше — так же и карандаш. На карандаш сильно давить нельзя, он сломается — так же и человек. Радуга — пачка цветных карандашей. Прислушайтесь, карандаш пахнет, как сосна в горах. Карандаш — это пешеход, идущий в чистом поле бумажного листа. У солдата оптимистическая фигура карандаша. Художник скажет, что в рожке для автомата жёлтые карандаши. Карандаш — мир, с которым мы живём, но которого не замечаем. Это — карандаш, рядовая вещь нашего обихода, а если возьмём луну, революцию, мороз!

Иногда мне говорят ужасные слова: «Вечно у тебя недовольный вид и вечно ты чем-то недоволен!» Я недоволен. Что может быть лучше! Ведь я не брюзга. Недовольство — движущий стимул человечества. Довольное человечество прогрессировать не может. Довольных людей просто-напросто не должно быть. Довольство происходит от узости, низменности, плоскости человеческих интересов. Оно скучно. Недовольство людей бесконечно, как космос. Недовольство — признак хорошего вкуса. А довольство, — эта пародия на счастье, — отдаёт идиотизмом. Оно слащаво, оно антиинтеллектуально. Цивилизация — высшее проявление недовольства.

Жизнь консервативна и прогрессирует медленно. Человек консервативен по природе. Но есть у человека любовь, она не консервативна. Это она вращает и врачует недовольное человечество.