Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

— Где был?

— В самовольной отлучке. Делал биографию.

Гауптвахта. Одиночка. Я растянулся на «ковре-самолёте» — голом деревянном настиле и закрыл глаза. Металлически крупно звенели тяжёлые комары. Кровопийцы, они жалили, как шприцы. Я лежал в четырёх стенах, рука свисала, под руку подскочила пузатая мелочь — две-три строчки: «— Я попал на губу. Нечем мне похвалиться, но и не о чем долго жалеть». Кушнаренко посадили утром.

Ух! Хронометр был приложен к адской машине. Всё полетело к чертям. Бюро, собрание, приказы. Демобилизация отодвинулась в туман. Вот как бывает самоволка.

1 июля 1964

Вот две вещи: «Облагораживает человека только интеллект» и «Риск — благородное дело». Понятно, мудрость не может рисковать, она для этого слишком объективна и консервативна. Рискует оптимизм или острый ум. Благородство всегда умственно. Благородство — душа интеллекта. В свою очередь истинный оптимизм тоже облагораживает. За последние три года на каждом шагу я встречал людей оптимистичных, но благородных встречал мало.

17 июля 1964

Море — светлая и горькая философия нашей жизни. У каждого человека должно быть чувство моря. Это всеобъемлющее чувство детства, вечности, истории. Оно обогащает, очищает, возвеличивает. Ему свойственна широкость, поэтому оно не даёт человеку погрязать в мелочах. Море — оно общительно, но в ту же очередь высокомерно. Когда я смотрю в необъятное лицо морю, я не могу лгать и говорю только правду.

Море нравственно, море всегда необычно. К нему нельзя привыкнуть, как нельзя привыкнуть к любви. Кто привык, тот уже не любит, тот уже глух. Вместо парящего чувства моря у него бескрылое чувство лужи. Привычка. Любая привычка бескрыла, ибо тормозит!

У степных народов нет моря, но степь — это тоже море.

В последнее время люди отрываются от моря. Они становятся утончёнными. Они иронизируют. Капля им дороже целого моря, травинка заслоняет им степной горизонт. Вместо широкого чувства моря они предпочитают тонкое, хрупкое чувство юмора.

В соседнем баре под крышей пальмовых листьев синхронно играет высокопробная джазовая музыка. Я иду босиком по берегу, оставляя на мокром песке грубые первобытные следы. Они быстро разлагаются. Я иду по краешку Атлантического океана и вглядываюсь в него счастливыми, но едкими глазами. Он разный, он многоликий. В нём есть что-то чертовское. Мне кажется, океан иронизирует. Иногда у него на широком лице проскальзывает вспыхнувшая чайка — эта белая чёрточка тонкой усмешки.

26 июля 1964

В полдень «Грузия» взяла концы. Я стоял на корме теплохода и, стиснув зубы, смотрел. Я даже не смотрел, просто у меня были раскрыты немигающие глаза. С набережной часто-часто махали маленькие муравьи. Это наши ребята, оставшиеся здесь по приказу. Я жил с ними в одной семье по приказу, спал, думал и ел в одной семье по одному приказу. И вот теперь медленно, но по приказу, плыли небоскрёбы. Гавана стояла — симфония в каменном остолбенении. Я уходил, повернувшись к ней лицом, — как бы пятясь. Это было неестественно, как современность, неестественно, как всякое расставание.

Мне было жутко. Это была серьёзная боль без малейшей примеси иронической игры. Я прощался с Кубой, но здесь оставались два моих года — лучшая невозвратная пора юности. Странно, удивительно, чудовищно — я ухожу от себя самого. Мои шаги отодраны от моих подошв, мои слова оторваны от моих губ, мои дела отрешены от моих рук. Они уже не со мной, они остались сами по себе одни, а я ухожу, неестественно — спиной к будущему, лицом к прошлому, с неосмысленным настоящим.

В шестом классе я однажды довольно скверно себя почувствовал. Дело в том, что классный руководитель у нас была молодая, недавно окончившая институт особа. Как-то она меня оставила после уроков в классе насчёт моей дырявой успеваемости, а после, когда мы кое-как переговорили на эту щекотливую тему, она меня спрашивает, кем я хочу стать в будущем. Вопрос был складно сгармонирован с моим настроением и вообще с текущей ситуацией, и, разумеется, я ответил, не соврав:

— Лётчиком.

А на другой день, когда у нас происходил классный час, наша классная руководительница, разбирая и вороша неважную дисциплину и такую же успеваемость всего класса, заметила как бы вскользь, но веско и укоризненно:

— А многие из ребят ещё думают быть лётчиками и моряками.

Это садануло меня прямо в сердце. Я покраснел, как рубин, мне было очень неловко: я чувствовал, что этот камешек явно в мой огород.

В тихой битве культур безумный теряет голову, а умный душу.

Во сне меня спросили:

— Что лучше: ум в луче или луч без ума?

Ночь с 10 на 11 сентября 1973 г., г. Махачкала, гостиница «Кавказ»

Спал тяжело, всё время просыпался, сны были похожи на бред.

Среди всяких снилось: я читаю какую-то старинную книгу — много было в ней купюр и непонятных выражений, вроде Хлебникова или Кручёных. Отдельные записи видел в живых картинах.

Характер наивный, простодушный, дикий, но и игривый.

Помню одну строчку:

О, бой песчинки и земного шара!

Сегодня ночью приснилось в моём мозгу солнце. Было ярко как днём.

Приснилось сияние в полные выси. Око сияло над моей головой. Я его видел. Сам был где-то на дереве. Ощущение возвышенной лёгкости.

Деды Русь называли святой,

Нигилисты — проклятой Россией.

пространство и даль

От проклятой России достались.

То, что предки называли Россией.

А потом проклинали её.

Святая Русь — чудотворна, предвещание чуда, ощущение чуда.

Проклятая Россия — запредельное стало виденьем, фантомом, оптическим обманом, миражом, галлюцинацией во плоти, в душе.

суть поднялась из бездны и облеклась в покровы факта.

бог стал видением, явлением.

мысль, душа объяла необъятное.

От этого:

Распались святыни Руси,

от этого (одновременно):

Проклятая Россия, рухнув, в своём пространстве, воскресла, чтоб объять весь мир.

От великих московских князей.

Отдавая свою кровь и принимая инакую кровь

И отныне вы кровные братья.

Бесы проклятой России, взломали быт, но остались родные привычки.

Самолёты и поезда сжимают её в кулак.

Времени нет. Есть память.

Изгоняя старинное зло.

Утром 12 мая наш поезд пересёк границу в районе Бреста. Сухопутный рубеж я одолевал впервые. Странное молодое чувство возникает при этом. Оно почти неуловимо. Впечатлений нет. Одни поля, однообразные лоскутья не то ржи, не то овса, пересечённые полосами и пятнами зелёных деревьев. Людей почти не видно, хотя мы перерезали Польшу вплоть до Одера. Где же польский символ? В этом однообразии ландшафта? Доехали до Збошенека, там нас встретили местные писатели из Зелёной Гуры (это рядом, около 40 км). Очутились в Зелёной Гуре. Гостиница «Полен». Вечером, тут же в кафе, ужин из одного блюда. Пан Генрик, их скормленник, с водянистым лицом, с водянистыми прибалтийскими глазами и рыжими редкими волосами и, наверное, со столь же редкими водянистыми мыслями, доставал из портфеля польскую водку, бутылку за бутылкой (всего четыре — и это на 20 человек!), заранее купленные на общественные или казённые деньги, ибо в писательской кассе денег нет, а водка здесь стоит дорого, особенно вечером в кафе. Ну что ж, мы гости, мы приняли всё это, как положено. Впрочем, не буду говорить о «нас», меня тошнит от всей нашей делегации. Исключением явился Тарас Мигаль из Львова, добрый человек и старый пьяница, с которым нас поселили в одном номере. Все они приехали по делу, те искали белорусскую мову, тот искал армянские корни, ещё один преследовал упорно непонятную цель, более всего отличился руководитель делегации некий Пётр Градов (фамилия совершенно надуманная), который преследовал все цели разом, сводящиеся к тому, чтобы утвердить в Польше свою жалкую личность и накупить всяких тряпок, а также на дармовщину побывать как можно больше в разных местах; то он хвастал, что получил правительственный орден Кореи (он и Брежнев, всего два орденоносца в России) за переводы с корейского (конечно, бездарные), то хвастал своими приятельскими отношениями со знаменитостями, то тем, что его 12 пьес идут в театрах страны, то показывал пластинку с его песнями; так вот, один я не преследовал никаких целей… Так, просто, надо же начинать свои заграничные путешествия, вот и начал с Польши.