Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Он говорил длинно и сбивчиво и заметил, что пока он говорил, то голос молчал, не вмешивался. Алексей Петрович стал говорить что попало. Так говорят пьяные или чем-то взволнованные люди. Иван с удивлением поглядывал на него. Алексей Петрович перевёл дыхание и сказал:

— Иван, ты помнишь, как мы пили на Кавказе с грузинами?

— Помню, — улыбнулся Иван, — дюжие были грузины. Я сразу свалился, а ты пил до тех пор, пока не свалились все грузины. Встряхнул меня и потащил на себе в гостиницу. Силён ты был.

— Сейчас не то, — вздохнул Алексей Петрович.

— Не то, не то, — повторили голоса. Чтобы их перебить, он снова обратился:

— Иван, расскажи что-нибудь про свою деревню.

Тот нахмурился:

— Была деревня, и не стало деревни.

— Расскажи, как не стало деревни.

Иван стал рассказывать, а он пил кипячёную воду, вставлял слова, снова слушал. Голоса молчали. Рассказ Ивана кончился.

— Жаль! — сказал он.

— Жаль, жаль, — мгновенно произнёс посторонний голос и прогнусил: — Спускайся вниз.

Алексей Петрович ринулся в ванную, открыл кран, подставил уши под бьющую водяную струю, зажал уши пальцами. Голос пропал. Он ослабил один палец, из-под него пискнул голос:

— Вода не поможет.

Алексей Петрович плотно обмотал полотенцем голову. Голос прорвался с шипением:

— Полотенце не поможет.

Он вернулся на кухню. Он уже выкурил все сигареты. Иван был некурящий и в доме курева не держал. Голоса одолевали. Алексей Петрович налил в чашку последнюю воду из чайника, подумал: «Вот последняя чашка!»

— Последняя чашка, — произнесли голоса, — допивай и спускайся вниз.

Алексей Петрович сидел и думал.

— Он думает, — сказал глумливый голос, — он думает. Дурак, всё равно ничего не придумает.

— Он не дурак, — произнёс другой, властный голос. — Он ищет выход. Укоротим ему поводок.

Алексей Петрович напряг свою мысль: «Они действуют механически. Я бы задавил их образным мышлением, но не могу, оно наглухо забито их тупыми повторами. Попробую действовать, как они, механически».

Он начал выкидывать штуки. Тряс и вертел головой во все стороны, задерживал и с шумом выпускал дыхание, бил языком о зубы. Поджав нижнюю губу, дул в подбородок, шлёпал губами, издавал дикие недолжнораздельные звуки. Голоса молчали и ждали, когда он устанет. И он устал. Когда он замолк, голоса воспроизвели вслух последнюю часть его тарабарщины и замолчали, а потом один голос жутко шепнул ему на ухо:

— Пора сдаваться. Спускайся вниз.

Иван сидел напротив, мрачнел и всё ниже опускал голову. Алексей Петрович знал, что он думает. Сдаваться он не желал и взорвался горьким признанием:

— Ну, понимаю! Я много пил. Я ослаб, и что-то ко мне прицепилось. Оно вцепилось и ходит со мной уже тринадцать часов. Каждую минуту я жду, что отцепится, а оно не отцепляется. Ложное, пошлое, заурядное — так невероятно!.. Я знаю! Я сам себе наказание!

Его голос взлетел на крик и сорвался. Если бы у него не отшибло здоровую половину сознания, он бы услышал оттуда живой печальный голос: «Вся Россия наказана». Но он услышал другое.

— Людей напугаешь, людей напугаешь, — близко повторил глумливый голос прежнее.

Он взглянул на окно. Там мертвенно светилась ночь. «Проклятое полнолуние!» Он дико перевёл глаза на Ивана:

— Писатель, где твоя пишущая машинка?

— В другой комнате. А зачем она тебе сейчас?

— Надо. И дай чистый лист бумаги.

Он вложил в машинку белый лист и, сидя в другой комнате, стал отбивать предсмертную записку. Дело осложнилось тем, что он утратил способность обобщать. Вдобавок голоса (или голос, он часто удваивался) видят его глазами. Как только он отбил на машинке начало: «Со мной случилось ужасное…» и взглянул на два последние слова, как голос глумливо повторил их:

— Случилось ужасное, случилось ужасное, хе-хе-хе.

Но что может быть ужаснее, когда чужой и посторонний лезет в твою душу, да ещё насмехается! Алексей Петрович попробовал печатать слова и при этом произносить вслух тарабарщину, не глядя на отпечатанное. Получалось плохо. Нельзя делать хорошо три дела сразу: думать одно, говорить другое, делать задуманное. Или, по образному выражению, думать светлое, говорить тёмное, делать светлое. Невозможно перескочить через второе, тёмное, без потерь. Ему пришлось перескакивать через эту воющую пропасть и, конечно, при этом задевать голоса. Они сами за него цеплялись.

Поначалу глумливый голос повторял его тарабарщину, а потом, разгадав хитрость, замолчал и ловил те отпечатанные слова, на которые тот случайно взглядывал. Алексей Петрович заметил, что его хитрость раскрыта, но продолжал нести тарабарщину, чтобы голос не успел подслушать его мысли, которые были на кончике языка. При этом он часто сбивался и даже не знал, сколько попало на бумагу бессмыслицы. Из всей записки он запомнил начало и два обрывка: «…если обнаружит моё тело… жаль детей и внуков…»

Время перевалило за полночь. Он устал. В конце записки отбил вчерашнее число: «13 июня 1995 года», а вместо имени-фамилии отстукал тарабарщину, которую нёс вслух.

Он вынул беспамятный лист из машинки и заложил его в стопу книг. Вернулся к Ивану. Тот угрюмо сидел перед двумя пустыми чашками. Он хотел разговорить приятеля, но тот молчал. Иван тоже устал и сказал, вставая:

— Надо вздремнуть. Я постелю тебе постель.

Постелил и ушёл к себе. Человек остался один на один с голосами. Из них по-прежнему выделялся глумливый. Голос следил за каждым его движением. В этом деле он достиг совершенства. Он ловил переход мысли в слово по малейшим вздрагиваниям гортани, нёба и языка. Человек только подумал, а голос уже произнёс. Алексей Петрович отдал ему должное: «Вот чёрт! Подмётки режет на ходу!»

Он разделся и, лёжа в постели, листал словарь русских народных говоров, скользя по страницам отсутствующим взглядом. На минуту задержался на двух раскрытых страницах, и вдруг услышал странное — звучали родные старые слова. Голос повторял их по словарю. Он взглянул на страницы внимательней и увидел слова, которые повторял голос. Он на них глядел и прежде, но не замечал, а голос видел и произносил увиденное вслух. Голос продолжал их повторять, как заведённый, и даже забегал вперёд, за его взгляд, так как видел эти слова раньше. Слышать такое бесконечное повторение было невыносимо. Как будто иголка в проигрывателе скользила по одному и тому же кругу на испорченной пластинке.

В древнем Китае существовала редкая казнь. Человека заключали в замкнутое пространство, особыми приспособлениями зажимали ему выбритую голову, чтобы он не мог ею пошевелить, и оставляли одного. С потолка в одну точку на его макушку мерно и тихо падала капля за каплей. Капля точит камень. Через несколько суток даже сильный духом человек сходил с ума.