Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Виктор Лапшин удивительно целомудренный поэт. После чтения многих его стихов в душе остаётся тонкий неуловимый аромат обаяния. И между тем, он — сложный поэт, с широким эпическим видением, его воображение клубится, его умонастроение глубоко и полно тончайших смысловых оттенков. Человек, Родина, Природа — вот триединый объект его самых пристальных дум. Он способен выхватывать из глубины народной жизни такие человеческие типы, как «Красава», «Василиса». Его Василиса — новый русский миф большой духовной силы.

Из пяти человеческих чувств у В. Лапшина глубоко развиты два: зрение и осязание. Это исходные его великолепной пластики. То, что он видит, то осязает. У него чисто русское волнистоезрение, которое привыкло обтекать холмистые выпуклости родных просторов.

Однако взгляд поэта не любит теряться в бесконечности, душа его не любит рассеиваться, боясь лишиться своего тепла. Его взгляд тут же возвращается к близко расположенным предметам, будь то валун или домашний кристалл — «стекольной радуги в морозозерной раме», а его душа тут же возвращается к себе. Вот почему поэт всегда сосредоточен. У него много стихов-раздумий, стихов-размышлений, стихов-обращений:

Поэт часто испытывает тревогу:

Всё же поэт чем-то стеснён, чего-то боится. Чего же? Более всего он боится пределов.

Крик улетающих осенних гусей для него предсмертный стон. Гуси-то летят за предел. А Лапшин не хочет туда. Как будто за чертой окоёма сама смерть. Смерть и есть для него самый страшный предел.

Глубина прописана с большой буквы, но это не спасает, всё равно она остаётся абстракцией, ничем не заполненной. Но далее:

Всё это означает: жизнь и «нищета и величие мира» для поэта заключены в границы рождения-смерти, и большего не дано. Ломать пределы порывом души не для него. Он о них может только рассуждать. Ум его работает, а душа спит, как заколдованная, в кольце «дано — не дано».

Он явно пытается обмануть самого себя, оттого и храбрится. Но это храбрость слов, а не души. Интересно, кто посмел так запугать поэта?..

Красота нетленна, жизнь в большом времени бесконечна — представления такого диапазона как будто не по нему… Или метеорит забыл своё небесное происхождение? А может быть, он стыдится его?.. О да, целомудрие!

О прочих недостатках, о затемнённости и косноязычии его речи говорить не хочется. Ясно одно. В русскую поэзию вошёл новый поэт. Снимите шапки, братья по цеху!

Приятной неожиданностью для меня явилось творчество поэта Александра Ерёменко, с которым мы познакомились год назад на V общемосковском совещании молодых литераторов. Это поэт сильного дарования. Его мышление тяготеет к парадоксу и гротеску. Он не боится смелых творческих решений, любит сближать и сталкивать далёкие и несопоставимые вещи, чем достигает необходимого ему эффекта. А. Ерёменко использует все оттенки смеха — от тонкой иронии до прямой пародии. Его стихи злободневны и во многом созвучны настроениям широкой молодёжной аудитории.

Обратившись к творчеству известного киргизского поэта Омора Султанова, Александр Ерёменко предстаёт перед нами и как одарённый переводчик.

Обыкновенно фресками называют роспись стен водяными красками. Но фреска — готовая картина, её видишь сразу целиком, а потом уже всматриваешься в детали. А тут мы имеем возможность наблюдать, как на наших глазах словно из-под невидимой руки художника возникает изображение. Это узорочье слова. Перед нами необычные фрески, некоторые из них кажутся написанными прямо по воздуху, так много в них пространства. Фрески зыблются и играют красками, строка пружинится и рябит, как вода или рожь от порыва ветра.

«Уф, душно!» — таким весьма бытовым восклицанием начинает автор первую свою фреску. Где душно? Душно в мире, откуда нет выхода.

Посредине этой дворины, совсем как в гоголевском Миргороде, расположилась лужа, которую солнечным венцом обстали цыплята. Краски искрят, сгущённый воздух мерцает, вот-вот разразится гроза, омоет и раздвинет душный двор до пределов большого бытия. Но это случится потом, будь терпелив, читатель.

Вот появляется человеческий тип — Глеб Родионович. Этот тип — художественное открытие поэта, и, конечно, тут не обошлось без уроков Гоголя, имевшего необычайную способность выпукло изображать духовную пустоту человека. Глеб Родионович — тишайший космополит-обыватель. Его замкнутый мирок — пародия на интеллектуальный уют большого мира, обжитого тысячелетней культурой. Он так захламлён культурными и псевдокультурными атрибутами — от зуба Соломона до портретца модного крикливого стихотворца, что в нём нельзя повернуться. Хозяин этого благополучного мирка подмен и фикций, в котором, кстати сказать, дамоклов меч ловко подменён волоском, сидит «на венском стульчике, листая Беркли том». Почему Беркли, а не другой? А хотя бы потому, что именно Беркли отрицал материю и пространство, объявляя их несуществующими сущностями. А такой взгляд как раз характеризует отношение Глеба Родионовича к реальному миру как к несуществующему. Однако этот мир существует, даже «инфернально явлен» и грозит уничтожением: на мирок Глеба Родионовича оттуда надвигается «всеокружающий бульдозер». Что может спасти от этого чудовища, порождённого техническим прогрессом? Амурчик бронзовый? Зуб Соломона? Автограф Гамсуна? Да нет, наверно, кое-что посущественней. Как иронизирует автор:

Если Глеб Родионович — космополит-обыватель, то Устинья из следующей фрески — своя обывательница-запечница, «племени державного охвостье». Не вариант ли это Коробочки? О, не совсем, даже далеко не совсем. Коробочка осталась Коробочкой, а с Устиньей произошло преображение. Её мирок разрушили небесные и занебесные пожары, но это — не преставленье света, как поначалу показалось Устинье, а преставленье быта. Вот тогда-то «впервой чувствилищем явился ей простор». Бытовое лицо преобразилось в человеческий лик вселенского значения. Вместо прежней запечницы —