Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Схватить! Но не слухом, а губами.

К музыке он относился ревниво. Она была далека от него. Она не окрыляла его, а странно холодила.

Тяжкие, густые, неодолимые звуки озабоченно-земного дня заглушили музыку. Может, она исходила из безобразного источника — яростно раскрытого рта репродуктора? Ладно. Возьмём другой источник. Вот певичка. Он ей не доверяет.

Поёт ли душа человека? Он в этом сомневается.

Одно из сильных стихотворений он начинает так: «Я услышал: корявое дерево пело». Но услышал с чужого слуха. Это у Заболоцкого: «Пой мне песню, дерево печали». Прасолов занял слух у него. А «корявое» — это прасоловское. Как и «яростно раскрытый рот» репродуктора.

Есть, есть в мире звуки. Он знает об этом. Но как их передать?

Душа не может петь, но «немота очистительной боли» заставляет руку писать. У письма есть свой недостаток — косноязычие. Зато создаётся зримый пластический мир. Его можно пощупать: он жёстко-рельефный. Его можно увидеть: он чёрно-белый. Но он лишён красок, как и звуков. Ибо цвет таинственным образом связан со звуком. Я не ссылаюсь на цветовую музыку, на мой взгляд, она формальна, а её эксперименты безуспешны и вредны: отбивают вкус к настоящей музыке. Но связь между цветом и звуком чувствуют многие поэты и музыканты. Это факт. От него не отмахнёшься, на него не топнешь ногой.

Чёрно-белый мир поэта почти лишён запаха. Я смог найти только три запаха — во всех его стихах! Три грубых запаха. Запах подвала из военного детства:

И дважды — рабочий запах:

И ещё:

Это прасоловские запахи. Больше ничего нет. Его цветы и деревья не пахнут.

Что же остаётся? Остаётся касание. К миру можно прикоснуться:

А вот изумительное:

Дышит, но не говорит. Так оно и должно быть.

Поэт резко ощущает два полюса: жар и холод. Холод особо. И всё-таки душа его тепла.

Что же остаётся ещё? Мысль. Миросозерцательная мысль.

Это верно. Думать нужно о большом — и образами. Возникает зрительный образ:

Вот такие молнии сверкают над шероховатой поверхностью его стиха. Писал он всегда шероховато. Его поэзию можно сравнить с размытой, резко пересечённой местностью — меловым Дивногорьем, расположенным при впадении Тихой Сосны в Дон. Прасолов любил там бывать.

Москва и Воронеж не приняли его при жизни. Их можно не винить за это. Его просто не слыхали. Его и не могли услыхать. Вот почему признание к нему пришло поздним числом — усилием друзей, через печатное слово.

Он рано ушёл из жизни, не зная её вкуса: сладка она или горька. Он ощущал только её удары, от которых в его стихах даже солнце сплющивалось о землю. Даты его рождения и смерти: 1930–1972. Он успел написать «Ещё метёт во мне метель» — вообще одно из лучших стихотворений о прошлой войне. В нём он выразил такую силу русского человеколюбия, которая и не снилась нашим «гуманным» врагам. Он создал уникальный мир неречевого слова. И создал надолго, а это, при нашей скудости и расточительности, кое-что да значит. Я склоняю голову перед его подвигом.

Свой творческий принцип X. Гагуа выразил уже в раннем стихотворении — программном «Я — чувствую». Почему мир прекрасен? Потому что в нём всё взаимосвязано. Красота существует объективно, и понимание её языка происходит вдруг, неожиданно, когда строй души человека и окружающий мир достигают гармонии. Особенно впечатляют своей конкретностью и точностью поэтические детали:

Образ пастуха нам ещё не раз встретится, постепенно приобретая всё более монументальные черты.

напишется через пятнадцать лет в стихотворении «Два лета пролетят…».

Обратите внимание на строку: «Свет пастуха, пронизанного светом». Свет — одна из первозданных, постоянных и несомненных величин системы мер X. Гагуа.

Что это за свет? Он «восходит с зарёй», и затем, достигая природы, земли, людей, он дробится, преломляется, рассеивается. Он становится всё более отражённым, естественно обретая свойства живой жизни: «берёза свет источает», «как память о солнце — сверканье платана», «листья осенние — множество солнц на земле позастылой»… Это — и свет материнской любви, способной преобразить мир.