Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Поэта Валерия Горского я знал с семнадцати лет ещё по Тихорецку. В моей памяти стоят как живые неправильные черты его младенческого лица, большой выпуклый лоб, увеличенный залысинами, маленький безвольный подбородок, его южные красивые тёмно-карие глаза, опушённые длинными девичьими ресницами. Словно издалека слышу его бухающий кашель: он страдал хронической астмой и дышал, как простреленная гармонь. В последние годы с его худого смуглого лица не сходило страдальческое выражение.

Но он был беспечный человек и никогда не заботился о себе. Всегда заботились о нём другие: мать, отец, бабка, а вскоре к ним присоединилась его сестра, которая была моложе его на пять лет. Он привык к этой опеке и до конца жизни оставался взрослым ребёнком.

По мягкости характера или по отсутствии его он избегал взрывных ситуаций, предпочитая компромисс и неопределённость; уклонялся от волевых решений. Всё за него решали другие, но как-то так получалось, что это ему не помогало и жизнь его сплошь состояла из странных случайностей и нелепостей. Впрочем, и тут была закономерность: с ним случалось то, что было на него похоже.

А между тем он всегда тянулся к теплу и свету, и было в нём что-то детское, чистое, незлобивое, за что его любили друзья и случайные люди, закрывая глаза на его недостатки. Так, на него нельзя было положиться, его слово часто расходилось с делом — ему прощали даже это.

Он был мечтатель и жил в воображаемом мире. В жизни его привлекало не то, что есть, а то, что могло быть. В этом смысле он представлял собой обломок некоего светлого идеала, сокрушённого нашей рационалистичной действительностью. Совершенно разные люди угадывали это и тянулись к нему.

По ночам ему снились причудливые красочные сны, а днём он грезил и видел свои грёзы воочию. Он так и признавался:

Что он видел? Вот взлетает старая ветряная мельница. Вот весенней ласточкой кружится самолёт и машет крыльями. Вот горит река на закате:

Одним словом, он видел и слышал невероятные вещи. Конечно, иногда он чуял в них какой-то подвох:

Но такие прозрения были редкими. В жизни он не мог отделить вымысел от реальности, так всё перепуталось.

Ко времени он относился своевольно. Оно ему не нравилось.

Действительно страшно: стучат, а не идут. Сам-то он хотел передвинуть эти стрелки назад. Я это заметил и вот почему: после тридцати лет он стал скрывать свой возраст. Сперва он передвинул его в обратную сторону на год, потом на два и даже на три. Я однажды рассмеялся: «Валерий, этак ты скоро станешь моложе своей младшей сестры!» Он тогда отмолчался.

Выйдя из детства, он так и не перешёл порог мужества и впал в инфантильность. Этого следовало ожидать.

Последние двадцать лет он почти не писал стихов, но всем говорил, что пишет. Он и верил, что он их пишет. Он говорил, что его стихи вот-вот выйдут в Москве, и верил в свои слова. Верил, что скоро его жизнь переменится к лучшему, что с завтрашнего дня он начнёт жить заново, но проходили годы и годы, а всё оставалось по-прежнему.

От случая к случаю он привозил в Москву пачку стихов в надежде на публикацию в столичном журнале, но так и уезжал, не дойдя ни до одной редакции. Тут на его пути вставал дымный ЦДЛ, где он встречал каких-то алчных застольных проходимцев, которые восхищались его стихами и обещали немедленно их пристроить, но, конечно же, они лгали ему в глаза, видя в нём наивного провинциала, которого можно ободрать как липку. И обдирали, да так, что он был вынужден давать срочную телеграмму родителям, чтоб они выслали ему тридцатку на обратный путь. Он возвращался в полной уверенности, что всё в порядке: Москва его любит и знает. Желаемое он выдавал за действительное.

Всю жизнь он скитался по чужим углам, и только за год до смерти въехал в собственную квартиру, как он её называл. Но что это была за квартира! Глухая комната в старом одноэтажном доме. В ней не было ни одного окна, и только в потолке чуть брезжил стеклянный квадрат, не пропускавший свет даже в солнечный день. Поэтому днём в комнате всегда стояли сумерки и надо было включать электрическую лампочку. Это была не квартира, а капкан, из которого живым выйти ему уже не было дано. Он так и умер там, не дотянув полгода до сорока шести лет. Это случилось в конце мая 1987 года.

Но как же это похоже на Горского! Он любил божий свет, а попал в дыру, куда божий свет не проникал.

Он писал:

Его всегда тянуло назад, к детству. Он писал о мальчишке, который гоняет на крыше голубей, и завидовал ему:

Этот вздох объясняет многое в странностях его жизни, даже то, что он так смешно скрывал свой возраст.

В его стихах много воздуха, он всегда любил смотреть на небо:

Невозможно увидеть малиновку в вышине. И все равно какой отзвук рождает в душе эта ноющая строчка! Неуловимая тончайшая мелодия всегда звучала в душе поэта.

Я уже упоминал о его неприязни к механическому времени. Может быть, для него вовсе не существовало времени. Он жил циклично, как природа, а из четырех времён года больше всего любил весну. Вот из ранних стихов:

Не случайно мелькает в его стихах туманное словечко «где-то», он и сам жил ни тут ни там, а «где-то». И, наверно, к той, «совсем одной» девушке, затерянной в неопределённом, но живом «где-то», обращается он в своих поздних стихах:

Его стихи негромки и целомудренны. В них нет сильных страстей. Его степь без вихря, его море без бури, его небо без молнии и грома. Он любил тишину, тепло и свет. Поэтому в его стихах нет шума, холода и тьмы. Любимый его цвет — зелёный. Цвет жизни и надежды. Его тянуло не низкое, а высокое:

Минута превыше вечности! Взлетела звёздная минута его надежды и ушла в память о нём. Но да будет светла эта память!