Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Возьмите на досуге карту Азербайджана, найдите Таузский район, он довольно большой, отыщите в нём маленькую деревню Асрик. Именно там осенью 1939 года в крестьянской семье родился поэт Мамед Исмаил — первый и последний сын своих родителей. Вполне вероятно, что крик новорождённого был встречен пением и игрой на сазе. Ведь Тауз — древняя родина ашугов, а про деревню Асрик и говорить нечего: здесь все умели играть на сазе. В районе до сих пор говорят, что из каждой деревни можно выбрать одного достойного: воина, певца, мудреца, а из Асрика — первого попавшегося, так как все достойны. И судьба выбрала первого попавшегося, и им оказался Мамед Исмаил.

В жизни поэта не бывает ничего случайного, начиная с имени. А в имени поэта слились имена пророка Мухаммеда и шаха Исмаила Хатаи, покровителя искусств и полководца.

Поэт, конечно, гордится своим именем.

Но однажды он поступил с ним опрометчиво. В его ключевой поэме «Святыни мои» есть такой образ: яблоня-кормилица…

Что говорить! Больно поэту вспоминать об этом. Но простим ему его поступок, тем более, неизвестно, совершил ли он его на самом деле или только вообразил. Налицо поэзия, а это — главное.

Мамед Исмаил не стал ни пророком, ни воином. Судьба определила ему другое. Однако она обошлась с ним жестоко: в два года он потерял отца, ушедшего на фронт, а в четыре — любимого дядю, согласно обычаю заменившего ему отца.

Первое воспоминание поэта относится к трёхлетнему возрасту. Маленький Мамед лежал один в низкой землянке, где прежде в зимнее время хранились ульи, но их продали, потому что семье нечего было есть. Мальчик смотрел в потолок, в прорубленное отверстие, в которое проникал лунный свет, и слышал за стеной звуки саза — это играл его дядя-ашуг. Свет и звук первого воспоминания потом насквозь пронижут его жизнь и творчество.

Звук саза! Но судьба и тут была неумолима. Через год дядя умер. Перед смертью он призвал четырёхлетнего племянника, обнял его и благословил: «Ты будешь хранить наш род».

Эти его последние слова оказались пророческими. Вся родня поэта от пращура до его собственных дочерей и все близкие и дальние соседи населили его стихи. Он осенил их вечнозелёным древом своей поэзии. Это древо многолико: древо жизни, древо боли, древо заботы, и просто: чинара, дуб, граб, орех, гранат, яблоня. Одним словом, у древа, как у аллаха:

Чаще всего это — плодоносящее древо. Оно ранимо и подвержено ударам. То в него бьёт молния судьбы:

то его рубят безжалостным топором браконьеры:

И всё-таки древо поэзии несокрушимо.

Творчество поэта корнями уходит в глубь ашугской поэзии и народного эпоса «Кер-Оглу», которые ещё в детстве поразили его воображение. В юности его учителями были Физули и Насими, а чуть позже — Сабир.

Детство, опалённое войной, юность, ослеплённая первой любовью, — вот откуда он вынес свои самые сильные и непосредственные впечатления. Словно некая центростремительная сила влечёт его к детству, к родительскому дому:

Родная мать! Вот она, точка притяжения. И словно незримая нить связывает его с юностью:

Незримая духовная нить связывает его с более отдалённым временем — с древними развалинами некогда могучих крепостей. Но он достаточно искушён и знает печальную истину:

В младенчестве он увидел струящийся сверху лунный свет. А в зрелые годы восклицает:

Глядит на небеса и вопрошает:

Жизнь полна тайн. В младенчестве он услышал чудесные звуки саза. А после ему открылись голоса — «сокровенно-невнятные речи земли». В каждом голосе скрыт целый мир. Даже в голосе, звучащем нынче с минарета:

Слышать голос веков — это значит слышать большую память человечества, значит войти в большое бытиё. Но для этого нужно преодолеть большое забвение, окутывающее человека как бы с двух сторон — перед рождением и после смерти. Поэт преодолевает это забвение в звёздный час одиночества:

Итак, все живы! Мать и отец волей поэта превращаются в деревья и говорят друг с другом. Зрение поэта таково, что он видит насквозь гору и заключённых в ней пращуров.

«Мёртвые живут с нами, просто они стали невидимыми», — гласит восточная пословица. Всё родственно: и люди, и природа. Конечно, поэт смотрит на мир глазами ребёнка:

Но в этом нет никакой инфантильности. Тут глубина! Так на мир смотрели наши далёкие предки, и они его видели целостным.

Поэтический мир Мамеда Исмаила полон движения. Его птицы редко сидят на ветках, они летают, его поезда не стоят в тупиках, они мчатся, его герои движутся, его годы летят, как им положено. Это движение не хаотичное — оно подчинено внутреннему тяготению. Есть в этом движении некая закруглённость. Есть миру поэта предел. Так сказать, земной предел. Поэт и сам замечает: