Мэгги О'Фаррелл - Там, где тебя ждут

– Клодетт, Клодетт, – я попытался произнести ее имя, но из горла вырывался только отчаянный хрип. Она склонила голову, но не обернулась.

«Возможно, – подумал я, сидя на холодной деревянной скамье перед эстрадой, – чахнущий брак подобен мозгу, перенесшему удар. Разрываются определенные связи, утрачиваются и страдают когнитивные способности, множество нейронных проводящих путей исчезает навсегда. Некоторые удары обширны, капитальны, их невозможно игнорировать; другие – незначительны». Мне говорили, что можно прекрасно пережить легкий удар, осознав, что он случился, намного позже.

«Я не могу пережить этого! – мысленно крикнул я. – Такие удары случаются, только если ты допускаешь их. Несомненно, вполне возможно предотвратить их».

Я вскочил со скамьи, пересек эстраду за несколько больших шагов и обнял ее сзади за плечи. Она повернулась ко мне, и я догадался, что она хочет что-то сказать, мне даже показалось, что она хочет спросить меня еще о чем-то, задать очередной пронзающий, уничтожительный вопрос, и я пал духом, сознавая, что он не принесет мне облегчения.

Но она ни о чем не спросила. Клодетт абсолютно непредсказуема.

– Я не знаю, что сказать тебе, – внимательно взглянув на меня, призналась она с оттенком удивления, словно такое ощущение ей приходилось испытывать впервые.

«Нет! – мысленно вскричал я. – Пожалуйста, пойми, что надо сказать, ты же всегда все понимала».

– Трудно поверить, – произнесла она с сокрушительной выразительностью, – не только в то, что ты мог сделать нечто такое, но также и в то, что ты ничего не рассказал мне. Никогда ничего не говорил об этом, о ней. Ты жил с таким грузом все это время. И ты сбежал так внезапно, потому что…

– Я никуда не сбежал, – перебил я, покрепче сжав ее плечи, – я здесь. Сейчас я здесь.

– …вдруг осознал, что не знаешь, как справиться с виной, – закончила она, глядя на меня скорее озадаченным, чем потрясенным взглядом. – Я не знаю, что сказать, – повторила она.

Клодетт направилась к ступенькам. Она удалялась. Но я не мог отпустить ее. Она просто спрыгнула с эстрады, где я уже ждал ее. Мы опять прошли под деревьями, и я взял ее за руку, стараясь внушить ей одним этим прикосновением, что именно так правильно, так и должно быть, что мы по-прежнему вместе, что мы остались теми же самыми людьми.

Когда мы вышли к пруду, я уже придумывал убедительное оправдание, способное излечить или заклеить тот раскалывающий момент на эстраде, однако внезапно на нас обрушились дети, голодные и уставшие, они наперебой спрашивали, каким будет наш дальнейший парижский маршрут, смогут ли они полакомиться пирожными, проехаться на метро, позвонить по телефону, достать коробку для припитомленных червей.

Николь и Дэниел, Лондон, 1986

Дэниел сидел напротив Николь в кофейне. Их разделяла сомнительная полоса препятствий из чайников, молочников, чашек, блюдец, сахарниц, ложек, салфеток, беспорядочного набора сандвичей и лепешек, ваза с одинокой пластиковой гвоздикой, поникшей и помятой с одного бока.

Ему хотелось всего лишь взять ее за руку. Ногти она окрасила темно-вишневым лаком, скорее даже цветом черного винограда. Он мог бы коснуться этого лака, прижать свой ноготь к ее яркому ноготку, сплести с ней пальцы, чтобы побудить ее взглянуть на него, чтобы спросить: «Ты уверена, что действительно хочешь этого, стоит ли нам идти на такой шаг, ведь еще не поздно передумать?»

Николь сидела, отвернувшись от него, подперев подбородок ладонью. Виноградные ноготки выстукивали на столе странный замедляющийся ритм. Челка совершенно скрывала один глаз: Дэниел не представлял, как она живет с такой стрижкой. Он не выдержал бы и укоротил волосы, если бы ему постоянно приходилось откидывать их со лба, но ее это, видимо, ничуть не раздражало.

– Как прошло интервью? – медленно спросил Дэниел, с удивлением сознавая, что язык его ворочается с таким трудом, словно он разучился говорить после столетнего молчания.

Николь отвела задумчивый взгляд от дома на другой стороне улицы и от женщины за окнами, кружившей по какой-то конторе с мусорным мешком, старательно опустошая в него все корзины с выброшенными бумагами. Сидящие за столами люди, казалось, совершенно не замечали ее присутствия. Николь позволила себе сосредоточиться на своем визави.

Дэниел пытливо смотрел на нее. Он о чем-то спросил, но она едва слышала его. Чем же он мог поинтересоваться? Все ли у нее нормально? Все ли у них в порядке? Или не хочет ли она добавить в чай молока, намазать маслом лепешку, а сверху положить конфитюр? Любой из вышеупомянутых вопросов мог крутиться в его мыслях. Порой ей казалось, что она способна видеть процесс мышления Дэниела, словно сама мыслила точно так же; а иногда он казался ей каким-то чужим, загадочным представителем другого биологического вида.

– Интервью? – неуверенно уточнила она.

Она уже практически забыла о нем: сегодня утром она побывала на студии Би-би-си, выступала в прямом эфире – на голове ободок с парой наушников, губы едва не касаются несуразно большой зеленой головки микрофона, и она отвечает на просачивающиеся неизвестно откуда вопросы о половой дискриминации в научном сообществе, видя, как операторы за стеклянным экраном регулируют движки и тумблеры какой-то аппаратуры, посылая ее ответы в радиоприемники Британии.

С тех пор прошло всего полчаса, но у нее возникло такое ощущение, что это случилось в далеком прошлом или, возможно, вообще с другим человеком.

Она сама предложила провернуть эти два дела в один день: к давно записанному в ее ежедневнике интервью на днях неожиданно добавилось слово «аборт». Теперь она усомнилась в разумности такого совмещения. Ей не хотелось подвергнуться тому, что терапевт деликатно называл «процедурой», в том городке, где она жила и работала. В приемной она могла столкнуться со знакомыми, возможно, даже с ее студентками; а штатный хирург мог оказаться одним из ее сокурсников; так что не стоило рисковать. Ей вообще больше не хотелось упоминать или обсуждать эту тему. Поэтому сразу после интервью она записалась на операцию в одной лондонской клинике. Такой поступок казался вполне уместным. Ей вспомнилось, с каким чисто деловым удовольствием она сделала в ежедневнике запись, добавив второй пункт в план дня, пока не осознала, что именно он повлечет за собой.

Дэниел, разумеется, сказал, что поедет с ней, ведь, как она успела узнать, он был весьма ответственным человеком. Когда он впервые попал в поле ее зрения, периодически поднимая руку, чтобы задать вопросы в конце семинаров, или мелькая на ее лекциях, она отвергла его, сочтя очередным интроспективным, копающимся в себе юнцом. Однако позднее она с удовольствием признала, что ошиблась в своей оценке. Есть нечто особенное в мужчине, выросшем среди женщин – в случае Дэниела, волевая мать и выводок сестер, – от мужчин, выросших в смешанном окружении. В первой семье мужчины, по мнению Николь, значительно лучше развиты, и из них в результате получаются гораздо более искусные любовники.