Цви Прейгерзон - Когда погаснет лампада

Вениамин познакомился с этими двумя женщинами еще в прошлом году и даже имел беседу с младшей из них, семидесятилетней Нехамой, дочерью Эсфири. От нее-то он и узнал этот секрет. Вдобавок к развитому воображению и любви к чтению, Вениамин унаследовал от родителей еще и ненасытное еврейское любопытство. Ведь если вдуматься, то какое ему дело до этой лапши?

Главное — замес! Так объяснила Вениамину Нехама. Если вы думаете, что женщины зря берут за работу пятнадцать рублей в день, то вам достаточно посмотреть на замес, и вы сразу убедитесь в обратном. А нет — так, пожалуйста, сами подойдите к миске и попробуйте свои силы! Напомню: все это происходит летом, в жару, и вокруг летает туча мух, комаров и прочих жалящих, кусающих и кровососущих существ, весьма почему-то охочих до локшен — еврейской лапши, и пот заливает глаза, а руки и лодыжки обнажены и беззащитны. Муха — враг упрямый; она жужжит и кусает, жужжит и сосет кровь, жужжит и вертится над ухом. Добавьте к этому еще раскатывание теста, сворачивание листов и тонкую работу разрезания — и тогда, может быть, вам станет примерно ясно, что такое лапша и что значит ее приготовить.

Так говорит Нехама. А пока что Вениамин и его мать шагают по улицам Гадяча к дому Эсфири, мастерицы лапши. Они проходят по Полтавской, сворачивают на Ромнинскую, а оттуда — в переулок, где стоит покосившийся домик Эсфири. Старая хозяйка, опершись на палку, сидит на дворовой скамейке. Жар угасающего дня греет ее прорезанное морщинами, медное от загара лицо. От глубоких борозд на лбу и щеках во множестве разбегаются более мелкие канавки, а от них — и вовсе едва заметные тропки, которые теряются в тени.

— Добрый вечер! — говорит Сара Самуиловна и садится на скамейку.

— Добрый вечер! — повторяет за ней Вениамин и тоже садится.

Старая Эсфирь медленно переводит на них взгляд и молча кивает.

— Мы по поводу лапши… — робко говорит Сара Самуиловна.

Эсфирь слегка поворачивает голову в сторону дома и кричит:

— Нехама!

Ее голос неожиданно силен и полон энергии. Может быть, в этом командирском голосе, в его силе и энергии, и заключается секрет ее девяностолетнего возраста. Не будь этой силы, что помогло бы Эсфири до сих пор жить, готовить лапшу и повелевать своим небольшим царством? Вот уже семьдесят лет, а может и больше, каждый летний вечер восседает Эсфирь, мастерица лапши, на скамейке во дворе своего дома. Было время, присоединялись к ней и другие женщины. Сиживали рядом и дети — малые птенцы, которые росли и росли из года в год. Но время текло, прорезая морщины на лице Эсфири, и одна за другой отходили в мир иной еврейские женщины, ее соседки по скамье. Выросли, разлетелись дети, опустело пространство вокруг нее и ее вечной скамейки. Но по-прежнему сидит во дворе летними вечерами Эсфирь, мастерица лапши, сидит, опираясь на палку, и жар угасающего дня гладит ее морщинистое загорелое лицо.

— Откуда вы приехали в Гадяч? — спрашивает она Сару Самуиловну.

— Я из Харькова, а сын учится в столице.

Старая женщина задает еще несколько вопросов, и тон их не подразумевает уверток и возражений. Приходится Саре Самуиловне вкратце излагать историю своей жизни. Вот, мол, три года назад овдовела, дети разъехались по разным городам. Теперь она проживает в Харькове у старшего, женатого, а летом приехала к младшему в Гадяч. Вот вроде и всё. Но проницательная старуха задает еще один точный вопрос, и разговор сворачивает на больную тему взаимоотношений с харьковской невесткой. Позвольте, неужели это молчаливая по природе Сара Самуиловна? Если так, то с чего это она вдруг выплескивает всю обиду своего наболевшего сердца в морщинистые уши старой Эсфири, которую видит впервые в жизни? Странен, что и говорить, женский характер.

Как могут малые, казалось бы, вещи отравить жизнь человеку! Невестка ежемесячно выдает ей четыреста рублей на ведение хозяйства. Разве достаточно такого количества, чтобы накормить четверых? И куда только уходит вся их зарплата? Ведь Шимон, ее старший сын, да продлятся его дни, работает инженером и получает тысячу двести в месяц. И все это рассеивается, как сон! Потому что невестка только и знает, что театры, танцы, вечеринки, портнихи и красивые тряпки. А тут вдруг взяла и купила за сто пятьдесят рублей картину для украшения стены, а на картине бурное море и парусник в волнах. Сто пятьдесят рублей! Сколько денег уходит на эту чепуху! А стоит раз в сто лет сделать какое-нибудь замечание — все! Пиши пропало. Есть у невестки обыкновение наказывать свекровь молчанием. Когда простой человек сердится, то кричит или ругается, а эта — нет. Эта губы сомкнет — и все! Ни звука! Не говорит ничего, не отвечает — так что свекрови остается только плакать в своем уголке.

Эсфирь, мастерица лапши, слушает рассказ Сары Самуиловны и качает головой. И верно, нет ничего нового под солнцем: часто приходилось старухе слышать подобные истории. И двадцать, и шестьдесят лет назад. Уж больно много еврейских женщин разных поколений сиживали рядом с ней на этой скамейке. Кто не знает, как горька судьба вдовы? Но знает Эсфирь и о том, как тяжела подчас рука свекрови. Помнит она и о слезах молодых невесток, которые, как ласточки, должны сразу после свадьбы вить собственное гнездо, да при этом еще и петь. И был бы прекрасен мир и беззаботна жизнь человеческая, если бы не свекровь, старая, чужая женщина, чьи руки вечно заняты работой, а лицо неприветливо, темно и неулыбчиво. Лишь попреки и требования слышишь от нее…

Да, немало такого слышали ее уши за долгий век. Опершись на палку, сидит Эсфирь на своей скамейке, качает головой.

— Надо тебе немного уступить, дочка, — говорит она. — Таков уж этот мир. Молодые и малые выходят вперед, а мы должны освобождать им место. Пройдет немного времени, придет и по их душу новая молодежь. Крутится колесо, ничего не поделаешь.

Эсфирь снова поворачивает голову к дому и кричит:,

— Нехама! — кричит громко, требовательно, властно, а потом, не дождавшись ответа, хмурится и сердито добавляет: — Наверно, возится там с ужином. Ползает, как червяк!

— Я зайду к ней поговорить о лапше, — говорит Сара Самуиловна и поднимается со скамейки.

Вениамин остается со старухой. Ее раздражение мало-помалу утихает. Мягкие шаги вечера звенят в темнеющем воздухе. Вот вышла первая звезда, но небеса еще светлы, и дневная смесь ярких цветных пятен постепенно бледнеет в преддверии темноты.

— Бабушка Эсфирь, — осторожно говорит Вениамин. — Здесь в Гадяче много лет назад был похоронен рабби Шнеур-Залман. Помнишь ли ты людей, которые видели его похороны?

Она долго молчит, прежде чем ответить. Вопрос Вениамина сиротливо порхает в воздухе, не находя пристанища. В переулок залетает легкий вечерний ветерок и треплет кроны ближних деревьев. Чуть слышно перешептываются ветви. Туман наползает на небесный купол, откуда-то издали слышна печальная украинская песня.