Альва Бесси - Антиамериканцы

Эллен покачала головой.

— Видишь ли, я очень хорошо тебя понимаю, хотя мы знаем друг Друга недолго.

— И что же ты во мне обнаружила, госпожа ясновидица?

— Ты гораздо больше беспокоишься о всех других людях в мире, чем о себе и о нас. Правда?

— И да, и нет. — Эллен смотрела на него в упор, и он продолжал: — Большинство людей не имеют того, что есть у нас с тобой, дорогая.

— Верно. И ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы и другие имели, то же самое. Тогда ты будешь счастлив?

— Того, что я могу сделать, и того, что мы можем сделать, еще недостаточно, mia guapa [116] Моя хорошая (исп.). .

Но на высоте «666», — размышлял Бен, — выпадали минуты, когда было невозможно подумать: «Я сражаюсь во имя того, чтобы в Испании и во всем мире восторжествовали разум и гуманизм. Я сражаюсь за право людей пользоваться хотя бы теми скромными благами, когда человек уже не прозябает, хотя еще и не живет настоящей жизнью».

— И ты твердо веришь в свое дело, — продолжала Эллен.

— Да. И это не слепая вера. Она покоится на знании, таком же непоколебимом, как тот факт, что вода состоит из кислорода и водорода.

— Я слышала это выражение, но никогда не понимала его смысла. Может быть, потому я и считаю себя не подготовленной к вступлению в партию.

— Эллен, — сказал Бен, — никому не нужно доказывать, что эксплуатация сотен миллионов кучкой людей недопустима, и, если ты заглянешь в книги по истории, ты убедишься, что система, в которой мы живем, находится на своем смертном одре и ее надо как можно скорее закопать в могилу.

Но так ли ответили бы немецкий или итальянский, или испанский товарищи, если бы их сегодня спросили: «Что помогло вам выжить, несмотря на избиения и голод? Как вы перенесли пытки, когда вам вырывали ногти и зубы, насиловали, жгли грудь паяльной лампой? Что поддерживало вас? Почему вы предпочли умереть и не захотели избавиться от мук, сообщив имена, написав адреса, рассказав о структуре подпольной организации в Берлине или Риме, в Сарагосе или Токио?»

Размышляя об этом, Бен посматривал на красивое лицо пилота, изображенное на плакате, который он привез из Испании. Сдвинув на лоб защитные очки и улыбаясь, летчик провожал взглядом группу самолетов, клином взмывающих в небо.

Эллен посмотрела на мужа. «А ведь работа для него важнее, чем я, — подумала она. — Но он и сам признает, что это неправильно и что с этим нельзя мириться. Как-то он сказал, что теория и практика неотделимы друг от друга и человек не может по-настоящему любить свой класс, если он искренне и глубоко, без увиливания и отговорок, не любит свою подругу».

«Что бы все-таки ответили они? — продолжал тем временем размышлять Бен. — Пойдет ли ученый на пытки, если он убежден в правильности своего вывода? Или он поступит, как Галилей, который прошептал своему другу: „А все-таки она вертится!“, а потом отрекся от своего открытия.

А может, и я скорее поклялся бы, что водород и кислород образуют чистейшее пильзенское пиво, чем пошел на пытки, ведь состав воды от моих клятв все равно не изменится? Но почему же в таком случае я был готов скорее умереть на высоте „666“, чем дезертировать и обречь своих товарищей на тюрьму и пытки?»

«Нет, мне что-то нужно сделать, — думала Эллен. — Я слишком люблю его, чтобы потерять…»

В начале августа Лэнг начал регулярно ездить из Дойлстауна в Нью-Йорк на репетиции своей пьесы «Лучше умереть…»

Он отправил чете Блау письмо, в котором сообщил, где проходят репетиции, и приглашал прийти на них.

Блау ответил, что не сможет, так как работает днем в редакции журнала «Нью мэссис». Так они и не повидались.

Лэнг знал, что членом коммунистической партии может быть лишь тот, кто не только признает программу партии, но и посещает партийные собрания, платит членские взносы, принимает участие в обсуждении общественно-политических вопросов, интересующих партию, способствует их правильному пониманию и выработке единой точки зрения, и все же не считал себя обязанным вести какую-либо партийную работу.

Он присутствовал всего только на двух или трех собраниях и был разочарован, обнаружив, что тю своей осведомленности он стоит значительно выше других членов организации. Никто из них не принадлежал к числу тех «блестяще» развитых людей, какими они казались ему до встречи. Не составляло никакого труда переспорить их, привести такие аргументы, перед которыми они терялись. Некоторых из них Лэнг не мог уважать потому, что они принадлежали к категории «маленьких людей» в самом ненавистном ему смысле этого слова.

Уехав в Бокс Каунти, Лэнг вообще перестал посещать собрания. Возвратившись в Нью-Йорк на репетиции своей пьесы, он не возобновил контакта с партийной организацией и не находил в этом ничего предосудительного, так как решил, что сможет лучше помочь партии не участием в ее работе, а своей пьесой, книгой, статьями и лекциями, с которыми его часто приглашали выступать различные литературные кружки, женские клубы и организации бизнесменов. Эта аудитория — правда, только в силу установившейся за ним репутации — относилась к Лэнгу с таким-уважением, какого он не встречал у коммунистов. Вообще-то и в партийной организации к успехам и опыту Лэнга относились с уважением, но тут никто не благоговел перед ним, а его аргументы принимались во внимание лишь в тех случаях, когда они действительно были вескими и обоснованными. Лэнг обнаружил, что при обсуждении вопросов политической экономии ему большей частью приходится отмалчиваться: так плохо он разбирался в них. Он купил книгу по политической экономии, но пришел к выводу, что не сможет одолеть ее, и обратился к первоисточнику — «Капиталу» в подлиннике. Первый том Лэнг кое-как осилил, однако должен был признаться себе, что ничего не понял из прочитанного.

Какая необходимость во всей этой теории, убеждал он себя, если любой человек, наделенный хотя бы крупицей здравого смысла, видит, что происходит в мире, и может отличить черное от белого, правду от лжи? Он решил, что его артистическая душа куда более надежное руководство к действию, нежели просвещенный разум. Придя к выводу, что он еще не понял себя в полной мере, Лэнг решил проводить больше времени в размышлениях, с пишущей машинкой под рукой. Он будет вести дневник и постоянно носить с собой записную книжку, чтобы запечатлевать бесконечную игру мыслей и порывов, обуревающих его, и пьяного и трезвого, и днем и ночью. «Как чудесно создан человек! Какие у него благородные порывы и как неограниченны его возможности!..»

— «Le cœur a ses raisons que la raison ne connaît pas» [117] У сердца есть свои доводы, которых не понимает рассудок (франц.). , — процитировал он мысленно.

На следующее утро, 21 августа (Лэнг проводил свой уикенд [118] Конец субботы и воскресенье. в Нью-Йорке), его разбудил телефонный звонок. Человек по имени Пил, назвавшийся редактором радиостанции УОР, поинтересовался, читал ли он утренние газеты.