Мохан Ракеш - Хозяин пепелища

— Нет еще, — чуть слышно отвечает она.

— Но я же тебе говорила — сегодня большое молебствие!

— Да, да, я сейчас иду!

Ума поднимается с места. Она не думает ни о чем. Ноги сами несут ее к выходу.

— Ты бы хоть переоделась! — кричит ей вдогонку мать.

— Ничего, я быстро вернусь!

И, спустившись с крыльца, она снова почти бежит по темной дороге.

И вот она опять в храме. Но теперь она уже не смотрит в сторону алтаря, где сияет божество. Она не хочет встречаться с его всевидящим взглядом. Может быть, бог ее не заметит, если она сама не подымет к нему глаз…

Богослужение идет своим чередом. Одни молящиеся уходят, на смену им приходят другие. Несколько минут она стоит, низко опустив голову, словно кающаяся грешница. Наконец, осмелев немного, подходит к пуджари [14] Пуджари — брахман, совершающий богослужение. и, склонившись в низком поклоне, касается рукой его ног, словно берет с них пыль, которая, как говорят люди, просветляет разум и зрение. После этого она обводит взглядом храм. Но тот, кого ищут ее глаза, исчез. Ума уже раскаивается, что вернулась. Не глядя больше по сторонам, она медленно движется к выходу, стиснутая толпой. И вдруг чья-то рука нежно касается ее обнаженного плеча. Ума вздрагивает и оборачивается: на нее в упор смотрят огромные горящие глаза — его глаза!

Звуки молитвы вдруг слабеют, словно храм с молящимися отступил куда-то очень далеко. Позолоченные изваяния Кришны и пастушек вокруг него, муляжные плоды манго и попугаи на ветках — все это заволакивается туманом. Зато язычки светильников вспыхивают вдруг нестерпимым светом… Ума задыхается. Она уже ничего не видит и не слышит. Осталось только одно ощущение: его рука касается ее тела — предплечья, плеча, шеи…

Только столкнувшись с двумя женщинам, входящими в храм, Ума приходит в себя. Свежее дыхание ветерка ласкает ее пылающее лицо, а по всему телу звенит и переливается горячая кровь. И она все еще чувствует на шее сладостное прикосновение его руки.

Ах, как все это необыкновенно! Сердце ее поет и ликует, в нем как будто и не бывало недавних терзаний. Да, теперь и она счастлива, теперь и она может веселиться вместе с подругами. Более того, она может им сказать: «Вы никогда не испытали того, что испытала я!».

И чтобы убедить себя, что все случившееся не было сном, чтобы сохранить и сберечь это чудесное прикосновение, она хочет прикрыть ладонью то место на шее, которого коснулась рука юноши… и тут же вскрикивает, вся похолодев от ужаса: золотое ожерелье исчезло!

Там позади осталась только тьма и пустота, а перед ней, словно стены тюрьмы, чернеют очертания родного дома…

_____

Выплюнув непрожеванный кусок ананаса, Майтхилон брезгливо скривил губы.

— Дерьмо, а не фрукты! — сердито пробормотал он. — Эти египтяне только и умеют, что обирать людей! Вместо супа подали какую-то бурду, в лепешках — отруби… А мясо! И где они только достают такое? Одни сухожилия! Дохлую собаку ободрали, не иначе! А на закуску зеленый ананас принесли!.. Будьте вы все прокляты!

Видя, как Майтхилон морщится и плюется, Садананд усмехнулся. Впрочем, он тут же отвел взгляд и вновь устремил его на свои помятые брюки. Что касается пищи, то здесь он не был особенно разборчив, считая, что надо есть все, что дают, лишь бы голод утолить. Кому какое дело, что там у тебя в желудке! А вот брюки — совсем другое, ведь они всегда на виду. Брюки должны быть вычищены и отутюжены, особенно когда ты в городе.

Заметив усмешку Садананда, Майтхилон поднял брови, а его яростно трепетавшие ноздри замерли, словно к чему-то принюхиваясь. Он вытер губы носовым платком, хитро улыбнулся и спросил:

— А ну, сознавайся, как ее зовут?

— Кого? — Садананд даже рот раскрыл от неожиданности.

— Ту самую, кого ты сейчас вспоминал, ухмыляясь!

Садананд вдруг смутился, хотел что-то возразить, но только махнул рукой.

— А ты все-таки скотина, — после некоторого молчания сказал он.

Майтхилон сразу стал серьезен, нахмурил лоб и, откидываясь на спинку стула, буркнул:

— А ты полегче! Я ведь могу и бока намять…

Был тихий вечер — двадцать третье ноября 1940 года. Только что пробило девять. Майтхилон и Садананд, два солдата индийской части, дислоцированной в Египте, получив увольнительную до утра, вышли в город, чтобы подышать пыльным воздухом каирских улиц и поразвлечься на досуге. Побродив бесцельно по набережной, друзья зашли в кино, посмотрели какой-то фильм с участием Греты Гарбо, а потом завернули в дешевую харчевню, на вывеске которой красовалась полная луна и три звезды. Здесь, уплатив по двадцать пиастров, они получили дешевый обед из четырех блюд.

— Сыт я этим Египтом по горло! — продолжал ворчать Майтхилон. — Куда ни глянешь, всюду грязь, вонь, тоска зеленая…

— Уж ты скажешь! — отозвался Садананд, завязывая шнурок на ботинке. — Для тебя и пирамиды — тоска зеленая!

— Не говори мне про эти пирамиды! — Майтхилон повысил голос. — Тут пирамиды, а у нас в Индии — Таджмахал [15] Таджмахал — величественный памятник зодчества средневековой Индии. Усыпальница могольского императора Шах-Джахана и его любимой жены. … Подумаешь! А на каждом шагу только жулики да проститутки… А ты, я вижу, все любуешься этой глупой луной над барханами… Что же, хорошее средство, чтоб не думать о смерти!

При последнем слове Садананда передернуло. Смерть! Посвист пуль, грозный лязг и грохот орудий, танки, изрыгающие пламя! Кровь и смерть — вот цена каждого дюйма завоеванной земли!

Садананд сцепил пальцы, ощутил холодок обручального кольца. И сразу горячая волна прилила к сердцу, словно пышущее жаром тело Мадхави коснулось его груди. Где-то за этими песками, за бескрайним простором океана и за многие сотни миль от этого берега затерялась в зелени полей его родная деревушка. И там до поздних сумерек любящие глаза неотрывно глядят на дорогу. Там его ждет яркая и пламенная, как расплавленное золото, любовь Мадхави…

И тут в ноге заныла рана, которую он получил месяца два назад. Пуля прошла навылет через мякоть бедра. Угоди она на фут выше — его бы давно не было в живых. Умереть? А ради чего, собственно? Чтобы отвоевать лишний клочок земли! И не той земли, на которой стоит Таджмахал или пусть даже пирамиды, а голой, бесплодной равнины, богатой лишь змеями да скорпионами!

Садананд печально взглянул на друга. На обветренных губах Майтхилона играла улыбка.

— А все-таки как же ее зовут? — ехидно спросил он, кладя локти на стол.

— Кого?

— Да ту самую… У тебя, я заметил, при воспоминании о ней даже слезы навернулись на глаза. Видно, была девка что надо…

— Я думал о жене… Вот это кольцо подарила мне она, когда пришла в мой дом, — голос Садананда дрогнул.